Ошибка канцлера
Шрифт:
Поездки по городу казались бесконечными. Повсюду тот же резкий до белизны свет электрических паникадил, желтый отблеск тонко оплывающих свечей, сладковатый запах ладана и отрывистые ответы торопящихся и безразличных людей: «Не видел. Не знаю. Не приходилось». Всегда «не» – без попытки задуматься над ответом. Иногда случалось иначе: «А что, собственно, вас интересует? История? А почему? Ах, искусствоведческое исследование! Нет, ничем не можем быть полезны».
И только на Преображенской площади очень старый человек с гривкой соломенно пожелтевших волос после долгих обычных расспросов заметил: «Найдете кого-нибудь из клира, а дальше что?» – «Может быть, они знакомились с архивом – был же у Климента свой архив. Или
На единственных входных дверях Климента – в трапезной висел густо проржавевший замок Провалы окон лениво переливались мутноватой радугой годами не мытых стекол. Проложенные через былой газон дощатые мостки мягко уходили в глинистую воду, выхваченную отблеском тусклого света фонаря. И окна на втором ярусе колокольни. Пропыленная вата между рам. Огненный шарик герани...
К широкой стеклянной двери, густо замазанной слоями сурика, вели недавние следы. Звонок отозвался где-то далеко и замер. В тишине переулка отдавался скрежет трамвая, редкие, хлюпающие шаги прохожих. «Вам кого? Отца Михаила? Михаила Александровича? Входите». Передо мной стоял последний настоятель Климента, и квартирой ему служила климентовская колокольня.
«Икона Знамения? Как же не помнить. Да, была такая. Да, очень чтилась. Да, считалась чудотворной. А вот надпись – сейчас поищу. Я ее переписывал для себя, когда перебирали иконостас. Меня вообще история нашей церкви очень интересовала. Настоящая сказка, скажу я вам. Да вот и надпись. Если хотите переписать, ничего не имею против».
Что надпись! Это была целая повесть, обстоятельная, со множеством подробностей и даже датами. Глава семейной хроники. Итак, Александр Степанович Дуров. Служил в одном из приказов еще при первом из Романовых – Михаиле Федоровиче, но в 1836 году подвергся опале. Безвинно оклеветанный, был посажен в темницу и безо всякого разбирательства мнимой вины приговорен к смертной казни. Оправдаться не представлялось возможным, потому что недоброжелатели не дали дьяку ни предстать перед царем, ни даже передать ему челобитную. Судьба Дурова была предрешена, и тут случилось чудо.
По обычаю, Дурову разрешили взять в темницу семейные образа – и среди них икону Знамения. В ночь перед казнью дьяку явилась изображенная на иконе Богородица и сказала, что его ждет помилование и всяческое благополучие. Одновременно та же икона якобы явилась во сне и царю, поручившись перед ним в невиновности дьяка. Михаил Федорович, проснувшись, отменил казнь, затребовал к себе дуровское дело, оправдал оклеветанного и «за невинное претерпение» значительно повысил в должности и в дальнейшем не забывал своими милостями.
Дуров еще в темнице дал зарок, если останется жив, соорудить в своем приходе церковь в честь иконы-спасительницы. С особого разрешения царя он «устроил на том месте, иде же бысть его дом, церковь каменну, украсив ю всяким благолепием, в честь Божия Матери Честного ее Знамения с приделом святителя Николая. А сии святые иконы, яко его домовнии, постави в том святом храме».
Сказаний подобного рода, связанных со строительством так называемых обетных церквей, сохранилось немало. Но дуровский вариант находил известное подтверждение в дворцовой хронологии и в делах приказа, где работал дьяк.
Сохранившиеся документы свидетельствуют, что начало службы Дурова складывалось неудачно. Летом 1632 года был он послан в большом полку боярина Михаила Шеина под Смоленск От главного воеводы, известного своими талантами полководца, ждали скорого взятия города, но десятимесячная осада ни к чему не
Болезни, ссоры между военачальниками, массовые побеги солдат в родные области, подвергавшиеся жестоким набегам крымских татар, вынудили Шеина пойти на перемирие на самых позорных условиях. Весь лагерь, обоз, сто с лишним орудий достались неприятелю, перед которым воевода к тому же согласился – вещь неслыханная! – склонить русские знамена, когда уводил свои войска. В Москве действия Шеина были расценены как изменнические. Шеина вместе с ближайшими соратниками казнили. Дурова, первоначально попавшего под следствие, но оказавшегося на деле непричастным к решениям начальника, освободили и оправдали.
Все это произошло в 1633 году. Может быть, надпись на иконе на три года ошибалась, но, скорее всего, она имела в виду иное событие в жизни дьяка. В актах, собранных археографической экспедицией Академии наук, указывается, что с 1 октября 1634 до 1636 года состоял Дуров дьяком в Казани – служба, прерванная большими, но подробно не выясненными неприятностями. Если так, надпись соответствует действительности.
К тому же гораздо более правдоподобным представляется отчет перед царем по казанским делам, чем всякая попытка оправдания по делу, в котором было замешано много людей и Дурову принадлежало далеко не первое место.
«А в отношении точности текста не сомневайтесь. Переписывал я внимательно – как-никак икона чудотворной слыла, – да и в книге он напечатан». – «В книге?» – «Ну да, о Клименте. Была такая у меня, только где-то затерялась. Предшественник мой по храму, Алексей Парусников, ее написал. Не то чтобы книга, брошюра скорее. Вам бы ее почитать – году в 900-м она вышла».
Москва
Дом английского посланника. 173[?] год
Дорогая Эмилия!
Я очень рада, что мои писания занимают тебя и даже возбуждают твое любопытство. Ты пишешь, что ждешь их с нетерпением – тем интереснее делиться своими впечатлениями, а их, надо сказать, становится все больше и больше.
Я никогда прежде не думала, что постоянное наблюдение за чужой жизнью способно доставлять не менее сильные переживания, чем театральный спектакль. Впрочем, на нашей сцене недавняя идиллия сменилась трагедией в духе Уильяма Шекспира, которого – вообрази себе! – здесь еще не знают и на театре не ставят. Но не буду терять драгоценного времени.
Итак, доныне остается неясным, где же будет находиться русская столица – в Москве или Петербурге. При покойном императоре самый разговор о возвращении двора на берега Невы карался специальным указом Петра II. Но это объяснялось всего лишь капризом подростка, который в Москве пользовался большей свободой от придворного этикета, чем в Петербурге. Его фавориты Долгорукие, располагающие под Москвой большими владениями, а в самом городе превосходными домами, всячески поощряли подобную привязанность к старой столице, что вовсе не означает, что после венчания императора с их дочерью они не устремились бы в Петербург. С императрицей Анной все обстоит иначе.
Говорят, с Петербургом для нее связаны тяжелые воспоминания, тогда как в Москве родовое гнездо ее отца. Меня не слишком убеждает подобное сантиментальное объяснение. Несомненно Анна способна испытывать и унижение, и обиды, и задетую гордость, но именно они и должны были бы побудить ее как можно скорее оказаться в Петербурге и занять то место, возле которого она так недавно стояла в толпе придворных. Это естественный порыв каждой женщины. Однако в Петербурге нет такого многолюдного собрания дворян, которому Анна обязана полнотой своей императорской власти. Эти дворяне собрались в столицу по поводу предполагавшихся свадебных торжеств, остались на похороны, а затем и на коронацию новой императрицы.