Ошибка резидента (кн.2)
Шрифт:
— Можно и оставить, — сказал Павел.
Николай Николаевич нахмурился и, подумав немного, спросил:
— Ложные?
— Да. Но нельзя, чтобы это выглядело грубо. Необходимо сделать в формулах ошибку, которую трудно обнаружить. Она должна выглядеть естественно. Во всяком случае, допустимо. Знаете, как иногда встречаются в газе-ЯД те ошибки в шахматных нотациях? Смотришь партию — на тридцать восьмом ходу она кончается, черные сдались ввиду неизбежного мата. Начинаешь разбирать на доске, делаешь ходы аккуратно, как написано в нотации, а никакого матового положения кет. Оказывается, на тридцать пятом ходу конь белых с эф четыре должен делать ход же шесть, а не е шесть, как указано в газете. Опечатка. Но в принципе-то конь может и так и этак ходить. Понимаете?
— Мастер быстро найдет ошибку, — скептически заметил Николай Николаевич.
— Наверное, я взял неудачный пример. В ваших разработках можно ошибиться тоньше.
— Это не так-то легко, если задано правильное направление.
— Но все-таки возможно?
Николай Николаевич, вероятно, уже прикидывал, как это сделать. Он смотрел мимо Павла и, кажется, не слышал его последних слов.
Подождав, Павел повторил:
— Вы считаете, это возможно?
Николай Николаевич сердито взглянул на него.
— А вы умеете ездить на велосипеде?
— Вообще да.
— А если бы вам предложили изобразить неумеющего, что бы вы стали делать?
— Не знаю. Скорей всего упал бы.
— Вот то-то. И это было бы ненатурально. Только клоуны умеют падать натурально. Это такое же настоящее искусство, как умение плясать на проволоке.
— Вы хотите сказать…
— Я говорю, притвориться заблуждающимся, когда знаешь истину, совсем не просто. Сделать то, что вы предлагаете, можно. Но это потребует времени.
— Но суток довольно?
— Не знаю. Надо постараться.
— Надо, Николай Николаевич.
— Если у вас ко мне все, давайте условимся, как вы меня завтра увезете, и я бы занялся делом.
— Но это еще не все, Николай Николаевич. У вас в квартире есть какой-нибудь тайничок? Ваш личный?
— В секретере есть несгораемый ящик. Но это не тайничок.
— Разрешите взглянуть?
Они пошли в кабинет. Николай Николаевич открыл ящик. Там лежали две ученические тетрадки. Он покашлял в кулак, вспомнив собственные слова относительно рабочих записей. Но Павел сделал вид, что не догадывается, чем вызвано это застенчивое покашливание. На перстень он вроде не обратил внимания.
— Вы всегда пользуетесь такими тетрадками? — спросил Павел.
— Давняя привычка.
— Эти тетради, наверное, лучше отсюда забрать.
— Да, пожалуй.
— Но то, что мы завтра сюда положим, должно быть с гарниром. Иначе ненатурально получится. — Павел покосился на Николая Николаевича. — Извините, пользуюсь вашей терминологией.
— У меня в институте найдутся безобидные черновики.
— Хорошо бы их взять.
— Вот видите, опять время…
— Ухожу, Николай Николаевич, ухожу, — заторопился Павел. — Буду у вас завтра в три, то есть в пятнадцать ноль-ноль.
Провожая его до дверей, Николай Николаевич словно вдруг вспомнил невзначай:
— Да, что я хочу вам сказать…
Павел, уже взявшись за дверную ручку, обернулся.
— Слушаю, Николай Николаевич.
— Возможно, мне только показалось… Когда вы говорили о беспечности, ведь вы вкладывали более широкий смысл, чем следует, так сказать, из вашего контекста?
Павел уже забыл, когда и по какому поводу он говорил о беспечности, потому что прошедший час был посвящен конкретному делу, слишком для него важному, чтобы помнить о каких-то привходящих моментах. Но по лицу хозяина квартиры он видел, что для него это не второстепенно.
— А какой был контекст? — спросил Павел, уже догадываясь, что имеет в виду Николай Николаевич, отец Галины Нестеровой, подруги Светланы Суховой.
— Вы упрекнули меня, что я не потребовал у вас документа.
— Это чисто нервное, Николай Николаевич. Я, когда шел к вам, очень волновался… Сомнения разные одолевали… Неуверенность… Ну, хотелось как-то самоутвердиться. А человек лучше всего самоутверждается как? Когда других уму-разуму учит. Правда?
Павел опять облек все в шутливую форму, однако Николай Николаевич и на этот раз ощутил скрытый укор себе. Он сказал:
— Я ценю ваш такт. Не хотите читать мне мораль в моем собственном доме. Но не притворяйтесь и не убеждайте, будто вы не считаете меня старой размазней. — Он замахал руками, видя, что Павел хочет что-то возразить. — Да-да, так оно и есть. Кормлю, одеваю, балую, а чем дышит родная дочь — не ведаю. И самое постыдное — ведать не хочу, потому что хлопотно. Мешает. Недосуг.
Этот взрыв самоуничижения не удивил Павла.
— Не расстраивайтесь, — сказал он. — Что случилось — случилось. Дочь ваша — человек неиспорченный. А уроки всем пригодятся. — И, искренне желая поправить Николаю Николаевичу настроение, весело сказал: — Ничего, жизнь идет! А я, честное слово, о беспечности просто так сказал, ни на что не намекая.
— Вы когда-нибудь расскажете мне всю правду? — серьезно спросил Николай Николаевич.
— Обязательно! Не думайте сейчас об этом. Вам работать надо.
— Работа, работа… Что работа?! Глупец я, как скажет моя жена…
На следующий день, в воскресенье, 4 июня, Павел приехал, как говорил, в три часа.
— А я, знаете, совсем не готов, — объявил Николай Николаевич, едва они поздоровались.
Павел испугался:
— Не написали?
— Я не про это. Надо же собраться.
— Ох, Николай Николаевич, хорошо, у меня сердце здоровое, а то ведь не ровен час… Где ваша тетрадка?
— Может, у вас уже и руки дрожат? — иронически осведомился Николай Николаевич. — Вы, молодой человек, теряете свое достоинство.
— Совершенно верно. Но исправлюсь. Разрешите посмотреть тетрадку.
Николай Николаевич повел его в кабинет. Ученическая тетрадь в серенькой обложке лежала на столе. Павел взял ее. Тетрадь была в линейку. Три первые страницы усеяны цифрами и математическими знаками. Кое-где строчки зачеркнуты и перечеркнуты. Есть даже две кляксы.
— Это получилось очень натурально, — сказал Павел, показав на кляксу.