ОШО "Мастер" Размышления о преображении интеллектула в просветлённого
Шрифт:
Если вы готовы добровольно отказаться от жизни, тогда внезапно все дуальности жизни исчезают; тогда и тишина, и шум будут выглядеть в точности одинаково: как тишина не обладает никакой привлекательностью для вас, так и шум не вызывает никакого беспокойства. Тогда жизнь и смерть — одно и то же: как жизнь не искушает вас цепляться за нее, так и смерть не заставит вас убегать от нее.
Тебе не придется спрашивать ни у кого больше, и, естественно, ты не станешь воспринимать путаную речь фальшивых учителей.
В своей ежедневной деятельности, двадцать
Суть сказанного в том, что все эти категории — существования и несуществования, жизни и смерти, страдания и счастья — все эти категории принадлежат уму. Человек, готовый отказаться от жизни, естественно, готов отказаться и от ума, поскольку ум — лишь малая часть вашей жизни. Это не вся жизнь.
Если вы готовы к прыжку, то прыжок больше не требуется. Необходима только ваша готовность... но ваша готовность должна быть тотальной, и в такой готовности вы можете жить своей обычной жизнью, делая все то, что вы делали всегда.
Ваше делание и ваше не-делание больше не будут противоположны; ваш разговор и ваше пребывание в молчании не будут противоположны; этот мир и отречение от него не будут противоположны. Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы будете делать это без всякого беспокойства и без всякого цепляния — абсолютно уравновешенно.
Слово, которым Будда пользуется для такого переживания, — саммасати — «правильное воспоминание». Вы просто наполнены памятью своего собственного вечного существа. В тот момент как вы отвергли дуальность, вы вступили на путь вечного, вы стали бессмертны.
Лишь созерцай это: Монах спросил Чжао Чжоу: «Обладает собака природой будды или нет?» Чжао Чжоу сказал: «Да».
Зачем созерцать это? Если собака обладает природой будды — очевидно, вы тоже обладаете; и если собака однажды собирается стать буддой, то и ваша цель тоже недалеко. Тут подразумевается много чего: если у собаки есть природа будды, значит, и у вас есть она, значит, и у ваших врагов есть она, значит, и у всех живых существ есть она — поэтому нет вопроса о высшем или низшем.
Вопрос только в том, когда человек решается пробудиться. Дело ваше: хотите еще поспать — перевернитесь и укройтесь одеялом. Но даже и тогда, когда вы спите под одеялом, наслаждаясь прекрасным утром, вы — будда. Это ваше дело.
Будда решил сидеть под деревом; вы решили лежать в кровати; здесь нет существенного различия. Если Будда может стать просветленным под деревом, вы можете стать просветленным под одеялом. В сущности, так будет еще лучше, потому что вы раскроете новую возможность для грядущего человечества; в противном случае люди будут считать, что всегда нужно сидеть под деревом. Особенно, холодной зимой, в сезон дождей или во время каких-либо неприятностей они будут все откладывать реализацию природы будды.
Я говорю вам, что тут нет проблемы: вы можете жить в полном уюте под своим одеялом, под ним же и стать буддой. Тут нет проблемы, потому что становление будды не имеет ничего общего с сидением под деревом, это не является предпосылкой; не должны вы и сидеть в позе лотоса — что общего у буддовости с позой лотоса? А если поза лотоса существенна, тогда собаки не смогут... это невозможно! Как может собака ухитриться сесть в позу лотоса?
Разумеется, все это возможно и под одеялом, и, я думаю, большинство из вас предпочтет именно одеяло. Просто случайно оказалось так, что бедный Гаутама Будда сидел под деревом. Он и понятия не имел что, то же самое может произойти под одеялом. Между прочим, об этом же спрашивала его жена...
Через двенадцать лет, когда он возвратился во дворец — он знал, что его отец очень гневался, — он был единственным сыном, он родился, когда отец уже совсем состарился, и все надежды отца возлагались на него. Старик только и ждал, чтобы передать ему управление всем царством, сам он устал и хотел удалиться от дел, — и тут как раз Гаутама Будда сбежал из дворца.
Всего за день перед тем, как Гаутама Будда ушел, у его жены родился ребенок. Это вполне человеческая история, очень красивая: прежде чем оставить дворец, он лишь хотел увидеть, хотя бы раз, лицо ребенка, символ их любви с женой. Он вошел в покои жены. Она спала, а ребенок был укутан одеялом. Он хотел откинуть одеяло и увидеть лицо ребенка, потому что, быть может, он уже никогда не возвратится снова.
Он уходил в неизвестное паломничество. Ничего нельзя было предвидеть из того, что случится в его жизни. Он рисковал всем — своим царством, своей женой, своим ребенком, собой — в поисках просветления, в поисках того, о чем он только слышал, как о возможности и что случилось прежде с несколькими людьми, искавшими этого. Он был так полон сомнений, как никто из вас, но момент решения настал... В тот самый день он увидел смерть, увидел старость, увидел болезнь, и в тот же день он увидел в первый раз саньясина. Это стало главным вопросом для него: «Если есть смерть, тогда просто расточать время во дворце опасно. Прежде чем смерть придет, я должен найти то, что за пределами смерти».
Он твердо решил уйти. Но человеческий ум, человеческая натура... Он только хотел увидеть лицо — он ведь даже не видел лица своего собственного ребенка. Но он испугался, что если откинет одеяло, если Яшодхара, его жена, проснется — она могла проснуться в любую минуту, — она спросит: «Что ты делаешь среди ночи в моей комнате? Да ты, кажется, готовишься идти куда-то?»
Колесница стояла за воротами, все было готово; он уже уходил, и он сказал своему вознице: «Подожди минуту. Дай мне увидеть лицо ребенка. Быть может, я уже никогда не возвращусь».
Но он так и не смог посмотреть из-за страха, что, если Яшодхара проснется, поднимется крик, причитания: «Куда ты уходишь? Что ты делаешь? Что это за отречение? Что это за просветление?» Никогда не знаешь, чего ожидать от женщины — она может разбудить весь дворец! Придет старый отец, и все дело будет испорчено. И он просто-напросто убежал...
Через двенадцать лет, когда он стал просветленным, первое, что он сделал, — возвратился в свой дворец попросить прощения у отца, у жены, у сына, которому теперь должно быть двенадцать лет. Он знал, что они рассердятся. Отец был очень сердит — он первым встретил его, и целых полчаса он не переставал бранить Будду. Но потом вдруг он осознал, что наговорил столько всего, а его сын просто стоял, как мраморное изваяние, словно ничто не могло тронуть его.