Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Лекманов Олег Андершанович

«Мандельштам – умный и способный мальчик, но вместе с тем и очень самолюбивый», – писал в своем отзыве о поведении учеников 1–го класса, 1899/1900 учебного года преподаватель Закона Божьего, священник Дмитрий Гидаспов. [65] «Очень способный и необыкновенно старательный мальчик, правдив, очень впечатлителен и чувствителен к обиде и порицанию». Такими виделись основные свойства характера Мандельштама—третьеклассника тенишевскому преподавателю географии. [66]

65

Цит. по: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время. С. 14.

66

Там же. С. 15.

Почему Мандельштам не слишком уютно чувствовал себя в Тенишевке? В качестве ответа на этот вопрос чрезвычайно соблазнительно процитировать язвительного Владимира Набокова, который окончил училище спустя несколько лет после Мандельштама: «Как во всех школах, между мальчиками происходил постоянный обмен непристойных острот и физиологических сведений; и как во всех школах, не полагалось слишком выделяться. Я был превосходным спортсменом; учился без особых потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, – своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, – и в общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только поменьше заботилась о спасении моей гражданской души». «Наибольшее негодование <в учителях> возбуждало то, – продолжает Набоков, – что уже тогда я испытывал непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам, объединениям, обществам. Помню, в какое бешенство приходил темпераментный В. В. Гиппиус, один из столпов училища, довольно необыкновенный рыжеволосый человек с острым плечом (тайный автор замечательных стихов), оттого что я решительно отказывался участвовать в каких—то кружках, где избиралось „правление“ и читались исторические рефераты, а впоследствии происходили даже дискуссии на политические темы». [67]

67

Набоков В. Другие берега // Набоков В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1990. С. 240–241.

Было бы, однако, непростительной ошибкой пользоваться набоковскими «ответами» на вопрос о Мандельштаме. И дело здесь даже не в том, что Мандельштам небыл отличным спортсменом, что у него небыло своей коллекции бабочек, короче говоря, небыло своего домашнего рая. Гораздо важнее понять, что Мандельштам, в отличие от Набокова, свое одиночество среди соучеников должен был воспринимать не столько с показной гордостью, сколько – с уже привычной и невеселой обреченностью, которую он впоследствии прекрасно передал в одном из своих стихотворений:

Я участвую в сумрачной жизни, Где один к одному одинок!

(«Воздух пасмурный влажен и гулок…», 1911)

Из сложившейся ситуации для Мандельштама—тенишевца было два выхода. Первый: погружение в ту самую гражданскую активность, над которой так потешается Набоков. Этот выход сулил возможность обрести единомышленников в устройстве будущего счастья всего человечества, не утрачивая при этом своей индивидуальности.

Второй выход: писание стихов, поэтическое творчество. Этот выход сулил возможность, не теряя себя, обрести надежных союзников и единомышленников в прошлом, опереться на многовековую литературную традицию. «Итак, ни одного поэта без роду и племени, все пришли издалека и идут далеко» (из заметки Мандельштама «Письмо о русской поэзии», 1922; 11:239).

3

Так вышло, что первые опыты Мандельштама на поэтическом поприще были окрашены отчетливо личностным влиянием, равно как и начальная пора Мандельштамовского лихорадочного увлечения политикой. В тайны поэзии юного Мандельштама посвятил Владимир Васильевич Гиппиус, с 1904 года преподававший в Тенишевском училище русскую литературу. К тайнам политики юного Мандельштама приобщил одноклассник Борис Синани, с народнической семьей которого поэт сблизился осенью 1906 года.

Владимир Васильевич Гиппиус происходил из того же старинного немецкого рода, к которому принадлежала поэтесса Зинаида Гиппиус. Его товарищем по шестой петербургской гимназии был декадент Александр Добролюбов. Вместе с Добролюбовым и Иваном Коневским – «воинственными молодыми монахами раннего символизма» («Шум времени»; 11:388), Гиппиус пришел к обоснованию декадентства как миросозерцания. Десятилетия спустя, разделываясь со своей юностью, он вспоминал: «В религии я стал атеист, эстетика побеждала религиозность. Политическое безразличие было полное. Мораль отрицалась вся вполне, без уступок». [68] С поправкой на время, эти слова удивительным образом перекликаются с автохарактеристикой молодого Осипа Мандельштама, данной в письме к Гиппиусу от 19 апреля 1908 года: «Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку – но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь» (IV: 11). Можно только догадываться, с каким раздражением Гиппиус читал эти строки, поскольку уже к середине 1890–х годов он ощущал себя «кающимся декадентом». По точному замечанию биографа (А. В. Лаврова), гимназическое преподавание Гиппиус как раз и рассматривал в качестве «своеобразного опыта преодоления декадентства». [69]

68

Цит. по: Лавров А. В. [Гиппиус Владимир Васильевич] // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 565.

69

Там же.

В уже упомянутом письме к Гиппиусу Мандельштам с поразительной для молодого человека честностью и точностью формулирует самую суть своего отношения к учителю: «С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое—то особенное расстояние, отделявшее меня от вас. <…> И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были для меня тем, что некоторые называют „друго—врагом“» (IV: 11–12).

«Власть оценок В.В. длится надо мной и посейчас. Большое, с ним совершенное, путешествие по патриархату русской литературы от Новикова с Радищевым до Коневца раннего символизма так и осталось единственным. Потом только почитывал»(«Шум времени»; 11:391). Это Мандельштамовское признание заставляет с особым вниманием присмотреться к литературным вкусам Гиппиуса, особенно в отношении современной ему словесности. В «Шуме времени» упоминается о том, что Гиппиус был «отравлен Сологубом», «уязвлен Брюсовым» и даже «во сне» помнил «дикие стихи Случевского „Казнь в Женеве“» (IV388). Сам Гиппиус в мемуарах сообщает о своей человеческой и эстетической близости с четой Мережковских. А вот ранним Блоком Гиппиус, по его собственным словам, «не восхитился» («Я же признал позже – в 1908 году – Блока великим поэтом», – с горечью вспоминал он, [70] а мы отметим, что к этому времени Мандельштам уже окончил Тенишевское училище).

70

Цит. по: Линдеберг О. Воспоминания Вл. Гиппиуса об А. Блоке (По архивным источникам) // Александр Блок и мировая культура. Материалы научной конференции 14–17 марта 2000 года. Великий Новгород, 2000. С. 254.

«В. В. <Гиппиус> любил стихи, в которых энергично и счастливо рифмовались: пламень – камень, любовь – кровь, плоть – господь», – писал Мандельштам в «Шуме времени» (11:391), держа в голове следующие строки одного из сонетов своего учителя:

Или не верен охлажденный «камень» Тому, кто – пламенно горит на всём? Или не брызнет затаенный «пламень» Когда—нибудь из тайных недр – ключом? Или случайно: «ключ и луч» – созвучны, «Любовь и кровь» – так дивно неразлучны?

Следы определяющего влияния оценок и вкусов Гиппиуса без труда распознаются в поэзии Мандельштама 1908–1911 годов.

Однако то Мандельштамовское стихотворение, которое под характерным псевдонимом «Фитиль» было опубликовано в первом номере журнала Тенишевского училища «Пробужденная мысль» за 1907 год, представляет собой типичный образец революционно—народнической лирики конца XIX века в духе кумира эпохи – Семена Надсона. «В ту пору в моей голове как—то уживались модернизм и символизм с самой свирепой надсоновщиной» (11:381):

Скоро столкнется с звериными силами Дело великой любви! Скоро покроется поле могилами, Синие пики обнимутся с вилами И обагрятся в крови!

(«Тянется лесом дороженька пыльная…», 1907 [71] )

Подобные настроения Мандельштаму были внушены тенишевцем Борисом Синани – одним из немногих в жизни поэта людей, которых он любил безоговорочно и беспоправочно.

В «Шуме времени» Мандельштам подтрунивает над всеми и вся. И только о Борисе Синани пишет с упоением почти чувственным, не забывая упомянуть об «узком мужественном и нежном лице» своего друга и даже о его «маленькой ступне» (11:377). «Он вызвался быть моим учителем, – вспоминает Мандельштам, – и я не покидал его, покуда он был жив, и ходил за ним, восхищенный ясностью его ума, бодростью и присутствием духа» (11:377).

71

Подробнее о совсем ранних стихотворениях Мандельштама см., например: Фролов Д. В. Заметки о ранних стихах Мандельштама (1906–1908) //Изв. РАН. Серия ОЛЯ. Т. 55. № 4. 1996. С. 42–52.