Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте
Шрифт:
— Чем могу быть полезен? — с готовностью и как-то очень по-дружески поинтересовался он, и я решился откровенно выложить ему все свои карты.
— Я уже довольно долгое время на фронте, герр профессор, — начал я сразу с самого главного, — прошел через очень напряженные бои и начиная примерно с Калинина стал замечать, что мое сердце не вполне в порядке. Если рассматривать вопрос с чисто врачебной точки зрения, то я полагаю, что вполне заслужил небольшой отпуск для поправки здоровья и восстановления сил. Одним словом, я хотел бы попросить вас, герр профессор, устроить мне соответствующее обследование, приняв во внимание вышеизложенные обстоятельства.
Между нами мгновенно возник невидимый, но ощутимый почти физически и очень настороживший меня
— Хорошо, — ответил Краузе несколько суховатым тоном. — Я обследую вас завтра, в десять утра.
Местная комендатура разместила нас на постой в доме по улице Розы Люксембург, при котором имелась также конюшня для двух наших лошадей. Устроившись, мы отправились с Генрихом пешком на поиски госпиталя-изолятора для больных сыпным тифом, где должен был находиться Тульпин.
Этот госпиталь-изолятор оказался совершенно жутким местом даже для людей с закаленной психикой. Многие больные пребывали в практически непрерывном исступленном бреду, некоторые были вообще без сознания. Мы вошли в палату Тульпина, в которой, кроме него, было еще около восьмидесяти (!) больничных коек, причем ни одной свободной. Один из больных издал вдруг истошный вопль на пределе возможностей своих легких, вскочил со своей койки и побежал к окну с явным намерением выброситься в него с разбегу. Его примеру немедленно последовал кто-то еще. В палату стремительно ворвались два санитара, схватили обоих за какие-то мгновения до непоправимого и потащили обратно к их койкам. Было достаточно лишь одного взгляда, чтобы понять, что большинство больных данной палаты обречено. Надежда победить болезнь в течение нескольких последующих недель была лишь у нескольких молодых парней, еще не успевших подорвать и растерять свое здоровье. Те же, кому было за тридцать, практически наверняка должны были умереть, несмотря даже на примененное вакцинирование, а прививки эти получили лишь некоторые из них.
Нас подвели к койке Тульпина. Если бы мы не знали, что это точно он, мы вполне могли бы его и не узнать: его лицо было исхудавшим и обескровленным настолько, что казалось, будто кожа натянута прямо на череп. Его глаза были широко распахнуты, но было совершенно ясно, что он абсолютно не воспринимает ничего из происходящего вокруг. Время от времени он невнятно бормотал какие-то бессвязные слова. Чаще всего повторялось имя Мюллер — видимо, Мюллер занимал довольно много внимания Тульпина в мире его галлюцинаций, по крайней мере в настоящий момент. В отдельные моменты казалось, что Тульпин видит, что мы с Генрихом стоим у его койки, но даже если и так, то он все равно совершенно не узнавал нас. Его состояние было тяжелым настолько, что его, увы, приходилось признать безнадежным, и обсуждать тут пристрастие больного к морфию или что-либо еще было совершенно бессмысленно. По совести говоря, бессмысленным в этом ужасном месте казалось все. Тульпин стремительно приближался к смерти и вечному покою, и движение это было лишь в один конец. А, зная о нем то, что знал я, можно было понять, что для него это было лишь избавлением от ужасных страданий, которые вряд ли можно было назвать полноценной, счастливой жизнью. Генрих этого не знал и оказался совершенно не готов к представшей его глазам трагедии.
Я положил ладонь на горячий потный лоб Тульпина, но он вдруг схватил мою руку и с силой отбросил ее от себя.
— Оставьте меня! — неожиданно громко выкрикнул он, рывком приподнялся на своей койке, уставился на меня своими широко распахнутыми безумными глазами и завопил еще громче: — Оставьте меня! На помощь! Прочь! Прочь! Помогите мне! А-а-а! Мюллер!
На крики Тульпина явился один из санитаров, довольно бесцеремонно толкнул его обратно на койку и приложил к его лбу мокрое холодное полотенце.
С непередаваемым облегчением вышли мы на улицу из этой жуткой обители смерти, где по каждому коридору металось эхо жутких криков людей, сходивших с ума от инфекции, распространяемой русскими вшами. Едва мы с Генрихом сделали несколько глубоких вдохов свежего морозного воздуха, как увидели еще одну не слишком веселую картину: погрузку нескольких завернутых в брезент трупов в телегу, которая должна была отвезти их на военное кладбище. Да, смерть собирала здесь обильную жатву… Эти бедняги сумели уцелеть при отражении яростных вражеских атак, пережили почти до конца свирепую русскую зиму — и все это лишь для того, чтобы какая-то крохотная вошка, прячущаяся в их нестираной одежде, инфицировала их в конце концов смертоносной тифозной лимфой.
С наружной стороны госпитальных ворот висела не слишком умело намалеванная вручную афиша, зазывающая на эстрадный концерт с участием немецких и русских артистов, с исполнением музыкальных и литературно-поэтических номеров, а также при участии двух русских танцоров; вход объявлялся свободным, а начало — как раз сегодня вечером. Афиша очень удачно дополняла совершенно безумную палитру Ржева: одна из русских армий, окруженная нами буквально в трех километрах от города; пятеро мертвецов в нескольких метрах от ворот с обратной стороны на телеге, будто с живодерни; наш сошедший с ума и мучительно умирающий товарищ; и вот теперь, в довершение всей этой фантасмагории, — эстрадно-цирковое представление. Спешите видеть! От нечего делать мы отправились по указанному на афише адресу и оказались в огромном и промозглом полуподвальном помещении. В углу гудела жарко растопленная печка, сделанная из железной бочки, а весь потолок был покрыт крупными каплями конденсата, стекавшего целыми ручейками по окрашенным коричневой масляной краской стенам. Хотя в помещении, по сравнению с улицей, было, можно сказать, совсем не холодно, мы, конечно, не стали снимать ни шинелей, ни перчаток. «Не в театре», как говорится. Но вот артисты довольно заметно дрожали от холода, особенно легко одетые русские танцоры, добросовестно выделывавшие на грубовато сколоченных дощатых подмостках разнообразные замысловатые кренделя, чтобы раздобыть хотя бы немного еды для себя и своих семей. Собравшаяся публика излишне весело хохотала над затасканными шутками артистов-разговорников, неумеренно громко выражала свое одобрение танцорам, и в конце концов мы выбрались оттуда на ночную улицу, не дожидаясь окончания «шоу».
Пока мы были в подвале, где-то снаружи, судя по звукам, разорвалось несколько авиабомб, но, чувствуя себя под землей в полной безопасности, никто не обратил на это почти никакого внимания. Возможно, мы и вовсе забыли бы об этой бомбардировке, если бы нашим глазам не предстал вдруг тыловой госпиталь, а точнее — то, что от него осталось в результате нескольких прямых попаданий. Половина здания лежала в руинах и была охвачена сильным пожаром. Мы с Генрихом оказались поблизости как раз вовремя для того, чтобы помочь извлекать из-под обломков еще живых больных и раненых. В результате всех этих перипетий мы добрались до нашего дома на улице Розы Люксембург лишь далеко за полночь.
Когда я явился на следующее утро для прохождения обследования, профессор Краузе поприветствовал меня довольно сдержанно. Он диагностировал аритмию и шумы экстрасистол и выдал мне следующий вердикт:
— Полагаю, что в настоящее время это не может являться достаточным основанием для предоставления вам отпуска по болезни.
— Но, герр профессор, я совершенно изнурен, да и мое сердце явно не в порядке.
— У вас просто психическое перенапряжение, герр ассистензарцт, вот в чем ваша проблема. Это все, что я могу вам сказать.
— Иными словами, я проявляю истеричность? Так, что ли? — с жаром воскликнул я.
— Называйте это как хотите. Что касается меня, то я не могу дать вам предписания для предоставления отпуска по болезни. Если хотите, я могу сделать так, чтобы вы остались на следующий месяц для работы в одном из тыловых госпиталей в Ржеве. Это вам поможет.
Не сказав больше ни слова, я вышел из кабинета, охваченный бессильным гневом и пораженный до глубины души столь несправедливым к себе отношением.