Осколки недоброго века
Шрифт:
– А сам в семнадцатом всё прожопил, – не мог не ввернуть Шпаковский, всегда резкий на оценку.
– Кстати, хотел всё спросить: давеча ты о фиалках… это ты о чём?
– О том, что неправильно оценивать окружающее, руководствуясь только своими эмпатиями или предвзятостями. Здесь налицо дефицит объективности!.. Это как в ощущениях-восприятиях – обонятельных, осязательных и ещё там, какие есть. Мелодия будильника спустя несколько утренних побудок становится ненавистной, так как вырывает нас из сна к чёртовой матери; запахи туалетных дезодорантов вскоре уже ассоциируются с уборной, а не с «ландышем» или какой-то ещё заявленной на баллончике «свежестью». А касательно напрямую
Чуть помолчали, каждый о своём.
Каждый цедил свою жидкость: гость – кофе с удовольствием, идущий на поправку кэп – какую-то микстуру кривясь.
Ещё капитан вчера маялся в медицинском блоке, пичканный уколами, – добегался расхристанный по палубам, достоялся на свежем воздухе с сигаретой, надышался дыханием Арктики. И слёг почти до кризиса с осложнениями.
Главный судовой врач Кацков был категоричен – свою добычу не отпускал положенную неделю, насилу разрешив беспокойному пациенту долёживать хворь у себя в каюте.
Судовождение на это время приняли старпом и вахтенный помощник капитана, но по «Ямалу» главенствовал фактически начальник безопасности, вот так периодически заглядывая к кэпу с докладами.
– Ты говоришь «упрямый коммунист», – отставил чашку Чертов, – вот попали бы к Николаше на блины не мы на «Ямале», а «Ленин» из семидесятых – я про ледокол. Вот тогда бы точно завертелось в духе «Аэлиты» с революцией на Марсе, и «пламенные сердца» для начала белую Арктику окрасили бы на картах в красный цвет, а потом…
– Ничего бы у них не получилось, – покачал головой Шпаковский, – особенно если бы нахрапом попёрли. Расстреляли бы их занюханным крейсерком… или легли бы под пулями гвардии, да под казачьими шашками. В лучшем случае в Америку сбёгли. Интересно, а при каких обстоятельствах мы бы?..
– Что? В Америку?
– Ну да.
– Прижми нас Романовы, что хуже некуда, так и… – капитан пожал плечами, – мало ли как оно повернулось бы. Разговорчики поначалу по экипажу разные ходили. И это я считаю правильным – просматривать и просчитывать равные варианты, и…
– И выбирать неизбежный, – недобро приложил Шпаковский.
– Вот уж действительно.
Оба вдруг покосились на стенограмму переговоров с Гладковым.
Как оно бывает – порой по мыслям и планам заурядное мероприятие вдруг непредвиденно превращается в целую эпопею, со всем букетом трудностей и их почти геройским преодолением.
Ледяной массив в море Лаптевых имел постоянный дрейф, и в отсутствие спутниковой навигации штурман вспомнил все старые приёмы, применяя весь свой полярный опыт, все знания, чтобы как можно точнее вывести судно к искомому месту. Целью была невероятная находка – четырёхмоторный самолёт ДБ-А, потерянный в 1937 году и обнаруженный здесь, в непонятно каком «девятьсот четвёртом».
Ветер уж какие сутки дул беспрестанно… до двадцати метров в секунду с порывами. Температура выше к широтам опустилась ниже пятнадцати градусов. И сыпало. Когда мелко, когда жирными «белыми мухами», когда колючими снежными зарядами.
Палубы заваливало снегом, обледеневая, образуя пушистую бахрому на леерах и оконечностях.
Организовывали повахтенные команды, соскребая с антенн наледь, счищая сугробы за борт.
Вообще после Анжу шли тяжко [16] . Делая порой не более шести-десяти навигационных миль за вахту, выискивая слабины во льдах, следуя торными разломами. Что, надо сказать, частенько уводило с курсовой линии.
16
Острова Анжу – центральная и наиболее крупная часть Новосибирского архипелага.
И ломились напрямую – в этих случаях настойчивый нос ледокола будто выстреленным треском раскалывал засыпанный снегом панцирь, образовывая убегающую вперёд изломанную в кристалле трещину-молнию. А продирающийся сквозь льды корпус судна сопровождала постоянная, вечно переменная дрожь.
«Ямаловцы» занимались рутинной работой, несли вахты – ледолом для них не в диковинку. А вот важный пассажир, до недавнего наместник на Дальнем Востоке, с нескрываемым интересом, почти завороженно глядел, как толстый двух-трёхметровый пак проминался форштевнем, крупными обломками становясь на ребро, как бесстрастная природа Арктики уступала, пропуская в свои владения мощное творение рук человеческих. Иногда в торосовых развалах в изумрудных изломах льда попадался слоистый индиговый рисунок, что говорило о многолетней спрессованности и долгом блуждании некогда крупного айсберга.
– Видите вот там, – показывал сопровождавший адмирала помощник капитана, – в полукилометре левее курса…
Его высокопревосходительство смотрел в указанном направлении – туда, где виднелась горбатящаяся груда льда высотой и размерами куда больше заурядных торосов, а опытный полярник продолжал пояснять:
– …обратите внимание на скруглённые, оплывшие на солнце и ветру грани. Судя по положению и виду, это старый, вмёрзший в массив айсберг. Размер его киля – подводной части – может ещё более источиться подводными течениями и быть уже на пороге к перевороту. Особенно если мы пройдём в опасной близости, всколыхнув неустойчивую систему.
Сам наместник приоделся в более тёплые практичные вещи, выданные боцманом, став почти неотличимым от «местных» – таких же порой бородатых, в долгой полярке не тратящихся на бритвенные принадлежности. Единственное, что выдавало его высокопревосходительство – степенная осанка, властный взгляд. А уж как заговорит…
Из всех гостей-аборигенов, тем более высокопоставленных, адмирал Алексеев оказался самым старательным и вникающим во всякие мелочи, включая естествознательные. Возможно, в силу того, что у него для этого было вдосталь времени. Помимо работы с документами в судовой библиотеке и даже тыча пальцем в компьютер, он с удовольствием уделял внимание досуговым, бытовым аспектам. Например, регулярно посещая кинозал, где собирались на коллективный (по интересам) просмотр подвахтенные.
– Исторические, – делился с капитаном начальник безопасности ледокола, – в смысле те, которые и для него исторические, смотрит с понятным интересом. Художественные фильмы о нынешнем времени (о дореволюционной эпохе) – только головой качает, естественно, находя грубые нестыковки. За всякими «терминаторами», прочей зрелищной фантастикой и триллерами, видимо, просто не поспевает – переварить и перевести в голове термины. Старые советские киноленты, те, что из самых удачных и вечных для определенного поколения, воспринимает неожиданно живо, наверное, оттого, что они на простом разговорном русском. Но недоумевает. Как мне сказал, «совсем путаю нравы – где дворянин, где разночинец!». В общем, не понимает людей другой формации, выискивая сословность. А больше всего ему доходит западный кинематограф, чаще голливудский, в котором происходят события до середины двадцатого века. Дескать, иностранцы, демократии-республики – что с них возьмешь. Я это к чему…