Ослепительные дрозды (Черные яйца)
Шрифт:
Ульянову вдруг стало страшно. «Апаши», — подумал он. Черт бы меня подрал. Заигрался. Ладно, будем выкручиваться. Официанта сейчас позвать, вызвать экипаж. И валить, валить отсюда.
Вот уж ребятки оттягивались. Закосив призыв. Перли девок, квасили, причем яростно, не так как нынче, а по-настоящему яростно — с оттягом. Фактологочески дробили свое сознание — поставь швейную машинку рядом с трупом. Может быть, твой матери. Может быть — жены. Или — твоим. И подумай. Трупов — до ебени матери. На выбор. Верден-Марна….
Верлен — мудак. Козел полный.
И Гийом мудак. Хоть и не пидор. Сыграл в игры патриотов. Калекой остался.
А фосген пахнет свежим сеном. Об этом еще Олдингтон написал.
Дадаисты, мать их так, задирали батистовые кружевные панталоны своих шлюх, вонзали ses baguettes magiques, ну у кого что было в вялую плоть, а потом бежали листовки разбрасывать, в кафешках ураганить, а девушки-то, девушки?
Девушки ждали дадаистов, чистили перышки, стирали заблеванные манишки своих героев и ждали.
Уже тогда они были мертвы. Уже тогда, когда ураганили в кафешках и перли девок. Все они были мертвы. Война не затронула Швейцарию. Так написано во всех энциклопедиях.
Затронула.
Все они умерли. Они умерли сидя за столами в своих кафешках, они умерли в постелях на полотняных, дешевых простынях.
Фосген пахнет свежим сеном.
Каучук шел в Европу. Европа воевала. В Белеме зарабатывали деньги. Каучук шел в Европу. В Белеме пел Карузо и белье его отправляли стирать в Европу. В Париж. Те, кто победней отправляли свое белье в Лиссабон. Так и жили.
А дада квасили в своих сраных кафешках. Забив болт. Дезертиры. Суки.
Мишунин перенес центр тяжести с правой ноги на левую.
Стоять еще десять минут.
Суки, дадаисты. Им бы так проторчать на Красной площади. Им бы на рожи эти поглядеть. Под вспышками долбаных «Кодаков». Посмотрел бы я на вас…
Все они умерли. Как писал Фолкнер — «Все они мертвы, эти старые пилоты».
Я стою здесь. Я дал присягу. Я знаю, что придут на мое место салаги, которых будут учить так же, как меня учили, я знаю, что я охраняю труп, что я охраняю то, что никому уже не нужно, но я буду стоять здесь ровно столько, сколько приказано. Буду. Потому что до дембеля мне тридцать восемь дней. Потому что через тридцать восемь дней — болт на все!
Фосген пахнет свежим сеном.
Война не затронула Швейцарию.
Кружка холодного пива в короткой руке, кафе на берегу озера, шляпа, черный костюм и толстожопые швейцарские официантки. Господин с не по-швейцарски раскосыми глазами. Сидит и божоле жрет. Деньгами не делится, падло. Бородка, лысинка, но, вполне симпатичный мужчина. Очень, только, закомпелксованный.
Когда Иоганна к нему подскочила, да на лысине след помады оставила, аж вздрогнул мужичок неведомо откуда. А, кстати, откуда ты, человече?
— Он по-польски, вроде, говорит, — сказала Иоганна.
— Может русский?
— Nein
Сука — голубь. Надо же было так выбрать место, чтобы прямо мне на сапог. Вот гад! Блямбу такую посадил во время караула. И чего теперь? А ничего. Стоять, терпеть.
Мишунин хотел моргнуть. Ничто так не вырабатывает патриотизм,
Фосген. Что такое — фосген? Мы напридумывали столько разных формул, мы в этом смысле впереди планеты всей. Какой, нам на хрен, фосген? Не запугаешь нас фосгеном.
— И по-французски, и по-немецки, — осторожно ответил господин в шляпе. — И по-польски чуть-чуть. Присаживайтесь. Проше, пани, паньство….
Короткие пальцы господина в шляпе забарабанили по столу.
— Что кушать будете?
Жак был на кокаине. Патрик был просто на понтах. А Иоаганна просто была при них — при Жане да при Патрике.
— Assiez-vous, — недружелюбно кивнул господин в шляпе.
— Bonjour — пробурчал Жан, — валясь на стул напротив господина.
Владимира Ильича провести было трудно. Особенно таким придуркам, как эти трое. Он давно научился пользоваться боковым зрением, он спиной умел чувствовать опасность — он всегда от шпиков уходил — без беготни, без одышки, без пота на лице. С детства овладел этим искусством. В критические моменты вспоминалась ему дырка в заборе пьяницы-Лекова, инспектора путей сообщения. Таких дырок везде полно. Нужно только уметь их замечать. Или тебе двор проходной, или трамвай, от остановки отъезжающий — те же дырки Лековские.
Тощий в черном зашел за спину Ульянова и встал столбом, думая, что господин его не видит. Прекрасно его видел Владимир Ильич, спиной видел! Шутники, мать их. Нет, нужно уходить отсюда. Нужно очередную дырку в заборе искать.
— Господин хороший, проставились бы вином жертвам последней войны, сказала тощенькая. Она уже сидела на коленях у своего хахаля в попугайском наряде, который икнул и лениво пояснил: — Сами мы не местные.
Владимир Ильич посмотрел на тощенькую с еще большим интересом. Вроде, правильно говорит по-немецки, все нормально. Только выговор странно-рязанский. Отчетливо рязанский. Или эльзасский? Совсем запутала она Владимира Ильича, совсем смутила его взглядом зеленых, ехидных глаз, игрой ямочек на щеках, странно, как на этих ввалившихся щеках еще и ямочки образовывались, а были, ведь! Губы шевелятся, язычок высовывается. А этот в черном все сзади стоит, помалкивает.
«Вина им, что ли, купить, чтобы отвязались, — подумал Владимир Ильич. Но, однако, как она соблазнительна! Что бы Саша сделал на моем месте, интересно?»
— А какого бы вина хотели, уважаемые? — спросил Владимир Ильич, решив потянуть время.
— Маркиза! — неожиданным басом грохнул из-за спины Владимира Ильича верзила в черном. — Маркиза! Какого бы мы с тобой вайна хотели сейчас дерябнуть, а?
— А какое нам господин хороший нальет, такого и дерябнем, — нагло глядя в глаза Владимира Ильича ответствовала Маркиза. — Ну что, гражданин, угостишь даму «Агдамом» урожая 1917 года?