Особая форма
Шрифт:
– А капитан что? Тоже болен?
– Лев облизал губы. Голос его был хрипл. Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду петь, пока могу.
– Левушка, - взмолился я.
– Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать ляжешь в нормальных условиях. А завтра споешь всем нам, а мы тебе аплодировать станем. Ну что тебе здесь?
Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих очах. Конечно, ему очень хотелось домой, на катер.
– Каждому свое, - вздохнул Лев.
– Видно, судьба у меня такая. Буду петь...
– Ну, если судьба, тогда конечно.
– Еда кончилась. Ты б принес чего-нибудь поесть, а?
Естественно, на голодный желудок не поется, думал я, растирая в лазарете заживляющей мазью спину планетологу. Само собой, я отнесу тебе чего-нибудь поесть, вот только в аптеке малость покопаюсь... Под эти мысли уложил я болезного на носилке-тележке, рядом разместил космофизика, который лежал покорно, закрыв глаза, и только бормотал:
– Ты выброси пленку, Вася. Прошу тебя.
– Считай, ее уже нет, - ответил я, вкатывая носилки в виварий с черного хода, через переходной бокс. И зря капитан с биологом поджидали меня у главного входа, ничего у них не вышло. Да и не могло выйти - пощупайте бицепс, - с двоими-то я запросто справлюсь, не прибегая к волевым приемам.
Из холодильника достал я тубу с земляничным муссом - любимая еда Льва Матюшина - и углубился в изучение справочника по лекарственным средствам. Потом нашел подходящее снотворное в аптеке, набрал из ампулы в шприц и вколол в тубу с задней стороны. Капелька мусса вышла через дырочку, но я не стал ее стирать, пусть подсохнет. Не будет же голодный Лев проверять целостность тубы.
Лев, весь в грустях, сидел на пенечке. Петь он уже не мог, он еще пытался что-то набренчать на гитаре. Пуджики сидели кружком неподалеку и хрустели корнеплодами, доставая их из ведра. Похоже, лафа для них кончилась. Я так понял, что Лев с самого начала был вроде как запрограммирован на пение и добытчик из него не получился. Киберы наши бездельничали, и вообще не было прежней целенаправленности во всей картине стойбища. Только ткачики старались над ковриками, самозабвенно подправляя пушинки и перышки.
Птички, что с них возьмешь.
Лев выхватил у меня тубу, откусил кончик. Я глядел, как он глотал содержимое, и жалел его, беднягу.
– Я за тобой пришел.
Пуджики перестали чавкать, раздался гнусавый переписк-перехрюкивание. Примерно такие звуки мог издавать поросенок, имей он полипы в носу.
Лев сполз с пенька. Я поднял гитару и кликнул киберов. Повинуясь команде, они подобрали спящего Льва. Один спереди нес его за ноги, двое держали Льва за плечи, а последний поддерживал голову. Я замыкал шествие, снимая на пленку все подряд и крупным планом пуджика, пытавшегося выдавить из тубы остатки мусса. Они полукругом шли следом за мной, вытягивая лапы с растопыренными пальцами. Такие милые, подумалось мне, беззащитные пуджики. Их бы покормить, погладить, им бы спеть, сплясать бы для них! Вертятся эти мысли у меня в сознании, а подсознание мое человеческое борется, и понимаю я, что идет на меня массированная гипнотическая атака, а ничего поделать не могу. Так и тянет меня все бросить и пойти в услужение к пуджикам, и начинаю я в этом видеть высший долг свой, и начинаю понимать всю муку десантников, которых лишил я возможности служения пуджикам. Хрюканье их музыкой мне кажется, а морды хоботастые благородные очертания приобретают. Согрелось сердце мое в этакой нерассуждающей доброте, и только на донышке сознания лежит нерастаявшая льдинка сомнения: а что, разве доброта волю и ум парализует? Она их усиливать должна, доброта безадресной быть не может. Видите, я и сейчас свои мысли не очень четко излагаю, а тогда вообще был сумбур в голове. И все время я видел себя словно со стороны: киберы поверженного Льва несут, а я сзади тащусь в окружении пуджиков, и словно мерцающее марево меня окутывает, и неохота, так неохота на катер возвращаться... Пусть ребята улетают, а я останусь, кто-то ведь должен пуджиков обслуживать, кормить, охранять, развлекать. Но словно по инерции плетусь за киберами, которые уже протопали по откинутому трапу. Пуджики меня в кольцо охватили, пальцами чуть не в глаза тычут, гипнотизируют. Остановился я, буквально покачивает меня, уже и ногу занес, чтобы назад вернуться, и вдруг почувствовал, что меня пуджик вроде по шее похлопывает, дескать, не тяни давай. Почему-то я приставил ногу, а меня в спину уже вполне ощутимо толкают. Вот тут, я полагаю, система воздействия у пуджиков дала сбой. Одно дело, когда они взывали к доброте, но совсем другое, когда по шее... Поторопились пуджики, не хватило у них терпения, а может, гипнотической силы на меня не хватило. Чувствую, меня уже и за руки тянут, отпускать не хотят, холуй им требуется. И все, что у меня в подсознании сидело, тут же в сознание перелилось, и словно прозрел я.
Что такое? Я, Василий Рамодин, человек, уважаемый на Земле и еще тридевяти планетах, позволяю бить себя по шее? Да будь пуджики трижды разумны, но ежели меня по шее, то (от имени человечества говорю) на черта мне такой контакт сдался! Всему, что дышит, помочь готов, рубаху с себя сниму и незнакомому зайцу отдам, но... добровольно. Без принуждения.
Подумал я так, и сразу мне весело стало. Взмахнул левой рукой, и четыре пуджика легли на зеленую траву. Но тут же вскочили, и глазки их налились злобой, а морды ощерились. Видимо, ласковая личина у паразита всегда не более чем личина, а настоящее мурло в конце концов все равно выглянет. Двинул я правой, и еще пять пуджиков перекинулись. Завел руку за спину и последнего, десятого, ухватил за шиворот. Висит он у меня в руке, смотреть не на что. Ни кожи, ни рожи, сибаритствующий байбак с паразитскими наклонностями. Нет, такому и в виварии не место. Размахнулся я - и присоединил десятого к соплеменникам.
Вот, по сути, и все. Но поскольку конец всему делу венец, то в заключение скажу, что взлететь мы сразу не могли, так как в виварии противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же виварий я не решался и потому почел за благо выдержать паузу, чтобы остаточные явления гипнотического воздействия выветрились из сознания десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики уберутся подальше, и поставил защиту. Потом связался с виварием.
Капитан выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов. Когда я кончил, он сказал:
– Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть вас не гложут сомнения. Объективно оценивая ситуацию, должен сказать, что мне еще иногда хочется плясать... Биолог по-прежнему требует, чтобы его отпустили чесать пуджиков. Космофизик практически здоров, но сам считает, что пока ему место в виварии. Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором сидел. После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду на себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на трое земных суток, из вивария никого, включая и меня, не выпускать, из катера не выходить.
... Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все так, как оно и было. Капитан даже добавил, что ему особенно импонирует критический настрой Васи в отношении его, капитана. Ему вообще никогда не нравилось, что все в экипаже смотрели на него как на непогрешимого и не знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем больше решений приходится принимать и, естественно, тем больше ошибок делать... И еще капитан сказал, что ему теперь понятно, почему Вася оказался невосприимчив к гипнозу, но говорить он об этом не станет, чтобы не обидеть Васю, который вполне заслужил.