Особое мясо
Шрифт:
— Ты омерзительна.
В ее взгляде помимо злости читается удивление.
— Да как ты смеешь говорить мне такое… Да еще в такой день! Что с тобой вообще происходит? В последнее время я тебя вообще не узнаю. Смотри, у тебя вон лицо все от злости перекошено!
— Что со мной происходит? Да то, что моя сестра оказалась двуличной лживой тварью, и ее дети — парой кусков дерьма!
Он и сам удивлен тем, что смог произнести столь оскорбительные слова. Сестра в ответ широко раскрывает глаза. Затем рот. Впрочем, нескольких секунд ей хватает, чтобы собраться с мыслями и ответить ему:
— Знаешь, я все
— Ты хоть понимаешь, что у тебя не было и нет ни единой собственной мысли? Ты умеешь только следовать правилам, которые тебе навязывают. Неужели ты не видишь бессмысленности всего, что ты делаешь? Твоя жизнь пуста! Ты способна хоть на какое-то настоящее чувство? Ты вообще любила отца?
— Я, между прочим, организовала эти поминки. Это за проявление любви сойдет? И пойми, это то немногое, но реальное, что мы сейчас можем сделать для него.
— Ничего ты не поняла. И не поймешь!
Он выходит из кухни, а она почти бежит за ним и пытается объяснить, что он не может сейчас просто взять и уйти — что подумают люди? — что урну сейчас уносить нельзя, что уж в этом-то он может ей уступить, что в доме полно очень важных и нужных людей — коллеги Эстебана и даже его начальник — и что она не может позволить себе вот так опозориться перед ними. Он останавливается, берет ее за руку, подтягивает к себе и говорит ей на ухо:
— Если не перестанешь мне и дальше мозг компостировать, не перестанешь врать, я всем расскажу, что за все эти годы ты ни разу, ничем не помогла ни больному отцу, ни мне, когда я для него все устраивал. Тебе ясно?
Мариса с ужасом смотрит на него и отступает на несколько шагов.
Он открывает дверь и выходит на улицу. Сестра почти бежит за ним — с урной в руках. Она догоняет его уже у самой машины.
— Маркитос, забери урну!
Он молча смотрит на нее несколько секунд. Потом садится в машину и закрывает дверь. Сестра остается на тротуаре и явно не понимает, как быть дальше. Вдруг до нее доходит, что она выскочила на улицу без зонтика. Она с ужасом смотрит в небо, зачем-то прикрывает голову рукой и пулей несется домой.
Он заводит мотор и уезжает. Последнее, что он видит в зеркале, это сестра, заскакивающая в дом с урной под мышкой. С урной, в которую насыпана пригоршня грязного песка из заброшенного зоопарка без названия, без имени.
18
Он едет домой. Ему хочется быстрее вернуться. Он жмет на газ и включает радио.
Телефон. Высвечивается номер Мари. Ему это кажется странным: она прекрасно знает, что у него сегодня поминки. Узнала она это следующим образом: его сестра позвонила на комбинат и попросила прислать ей список коллег Маркоса, которых он хотел бы видеть на поминках, и их контакты. Мари удивилась этому запросу и перезвонила Маркосу. Тот, разумеется, сказал, что никаких списков он составлять не будет и что вообще не хочет видеть в этот день никого из знакомых.
— Привет, Мари. Я слушаю. Что случилось?
— Приезжайте на комбинат, немедленно! Простите, но это очень важно. Я понимаю, что сегодня — не лучший день, простите меня. Просто у нас тут… В общем, я не знаю, что делать. Ситуация вышла
— Погоди, да что случилось-то?
— Я не смогу объяснить. Приезжайте, сами все увидите.
— Ладно, я тут недалеко. Как раз домой ехал. Минут через десять буду.
Машина набирает скорость. Голос Мари еще никогда не звучал так тревожно. На подъезде к мясокомбинату он издали замечает грузовик, стоящий посреди дороги. Вблизи становятся видны пятна крови на асфальте вокруг машины.
То, что открывается его взгляду, когда он подъезжает совсем близко, не укладывается у него в голое. Он отказывается верить собственным глазам.
Один из грузовиков для перевозки скота перевернут и лежит вверх колесами на обочине. Ворота фургона или сломались при аварии, или были оторваны уже после. Он видит, как падальщики, вооруженные мачете, палками, ножами и удавками, добивают скотину, которую грузовики везли на комбинат. Он видит отчаяние, голод, безумную злобу и убийство за убийством. Вот один из падальщиков отрубает руку еще живой скотине, вот другой на бегу пытается накинуть лассо на убегающий экземпляр, как на ягненка, вот женщины с младенцами за спиной орудуют мачете и ножами, отрубая жертвам руки и ноги, наскоро разделывая свежие туши. Асфальт завален кишками, а по ним, с ног до головы в крови, ребенок пяти-шести лет тащит отрубленную руку. Маркос непроизвольно замедляет ход, но приходит в себя, когда видит, как к его машине устремляется падальщик с перекошенным лицом, перемазанным кровью. Падальщик что-то кричит и размахивает мачете. Маркос изо всех сил вдавливает в пол педаль газа.
Камень, давивший ему на сердце, словно взрывается. Его осколки разлетаются по всему телу. Они раскалены докрасна и выжигают его изнутри.
Машина въезжает в ворота комбината. Мари, Криг и несколько рабочих стоят за забором и смотрят этот кровавый спектакль. Мари, вся в слезах, подбегает к нему и обнимает.
— Простите меня, Маркос! Если бы не такое, я бы ни за что не стала вас беспокоить. Извините меня, пожалуйста! Просто это какое-то безумие. У нас ведь с падальщиками что-то вроде уговора было. Особых проблем они нам не доставляли. А тут такое!
— Грузовик сам перевернулся или это они его?
— Непонятно. Никто не видел. Но это еще не самое страшное!
— А что самое? Мари, не тяните. Что случилось? Что может быть страшнее того, что я там видел?
— Они напали на Луисито, на нашего водителя. Он был ранен и не смог вовремя убежать оттуда. Они убили его, Маркос! Убили!
Мари обнимает его и плачет. Плачет не переставая. Подходит Криг, протягивает ему руку.
— Мои соболезнования по поводу отца. Ты уж извини, что мы тебе позвонили, но тут такое…
— Все правильно. Хорошо, что позвонили.
— Эти бомжи убили Луисито.
— Нужно полицию вызвать.
— Уже вызвали. Посмотрим, как будут паковать эту шваль.
— Разбегутся и попрячутся. У них теперь столько мяса — на несколько недель хватит. Могут какое-то время здесь не появляться.
— Я сказал ребятам из охраны, чтобы они стреляли в воздух, чтобы не поубивать их. Думали, отпугнем.
— И что?
— Да ничего. Они будто обдолбанные. Словно ничего человеческого в них не осталось. Даже страха. Как дикари какие-то, как какие-то чудовища из ада.