Особые условия
Шрифт:
— А разве нет, Коля?
— Ты так говоришь, будто в этом моя вина!
— А разве нет?
— В чем же она?
— Ты не настоял на своем.
— У меня была такая возможность?
— Ты говоришь о возможности или разрешении? Разрешения на это никому не даются. А возможность... Никто не мог отнять ее у тебя.
— Блажь. Все было решено простым голосованием — у вас два голоса, у меня один. И все. Посторонних просим покинуть помещение.
— Может быть, ты и прав... Скорее всего, ты прав... Но, Коля, могу же я иметь какое-нибудь оправдание тому, что произошло!
— Зачем тебе оправдания? Переиграть, и все.
— Провести
— Смотря за кого проголосуешь ты.
Колька твердо посмотрел Ирке в глаза. Она улыбалась. И такой ее улыбки он не видел. Это была ночная улыбка, в ней чувствовались и сговор, и тайна, которой он не знал. И была еще в ее улыбке новая суть поступков, ночная, делающая все, что бы ни произошло, естественным, единственно возможным. Колька растерялся.
Представил ее губы, сдавленные поцелуем, влажные блики на них, увидел, как Ирка откидывает голову, чтобы глотнуть воздуха, и... Колька боялся. Но страх не был помехой, наоборот, подстегивал. Боялся Колька вовсе не того, что ему предстояло, он опасался сделать не так, как нужно, и в то же время ощущал отчаянную и болезненную решимость. Колька не думал о том, любит ли он Ирку, любит ли она его — все это было позади.
Или впереди. Потом, возможно, это станет главным, но сейчас было не до того. Медленно, словно превозмогая страшную усталость, он поднялся, подошел к двери и повернул ключ. Ирка смотрела на него выжидательно и улыбчиво. В ее улыбке было и поощрение, любопытство, страх. Он чувствовал, что не сможет ничего сказать, не сможет посмотреть ей в глаза. И, не оборачиваясь, медленно поднял руку, нащупал выключатель, погасил свет. Ему сразу стало легче, будто свет был третьим в этой громадной, несуразной комнате, заставленной множеством железных кроватей.
В темноте он подошел к Ирке вплотную и остановился.
— Что ты задумал? — спросила она.
— Не знаю... Может, ты догадываешься?
— Понятия не имею.
Колька сел рядом. Он мучительно искал слова, понимая, что должен сказать что-то очень мужское, независимое, такое, чтобы Ирка сразу поняла... Но вся сложность была в том, что Колька хотел сказать свое. Чужие слова у него были, но он не решался произнести их, потому что эти слова уже говорили другие мужчины другим женщинам, и сказать их Ирке казалось ему предательством, чем-то неприличным, чуть ли не позорным.
— Ира, — начал он, едва ли не первый раз назвав ее по имени за весь день. — Понимаешь...
— Ну?
— Ира...
— Ну? Ну?!
Он гладил ее по лицу, целовал в губы, глаза, а Ирка сидела неподвижно, лишь изредка наклоняя голову, чтобы ему было удобнее.
— Я люблю тебя! — быстро сказал он, с отвращением чувствуя фальшь этих слов. Не потому, что не любил ее, нет, именно любовь давала сейчас ощущение правоты, справедливости. Ему казалось, что этих слов требовал какой-то официальный, противный ему ритуал. Произнесенную фразу он слышал так часто, так часто читал се, что она давно уже стала для него фразой из старого пошлого анекдота. А хотелось найти слова свои, которые бы выразили то, что чувствовал он, слова, которых еще никто не произносил, которые стали бы их паролем, тайной, клятвой. Но он не нашел их. Он еще не знал тогда, что таких слов нет. — Понимаешь, — сказал он, — я... в общем, я тебя люблю.
А Ирка будто ждала именно этих слов, будто они были для нее и клятвой, и паролем. Она засмеялась и обняла его. А Колька, снова казнясь фальшью, но теперь уже не слов, а действий, нащупав пуговицы на ее платье, начал осторожно выталкивать их из петель.
— Подожди, я сама...
Колька опустил руки и услышал в темноте, как беспомощно и опустошенно зашелестело платье, как упало оно на спинку кровати.
— Ну, что же ты... Взялся, так помогай...
Услышав ее смех, Колька вдруг успокоился. Это был смех, которым смеются вовсе не потому, что смешно.
— Чего ты ждешь? Тебе тоже надо помочь? — спросила Ирка.
Колька тоже засмеялся и с радостным изумлением понял вдруг, что у него тоже такой же ночной смех.
Значит, и он усвоил ночную суть поступков, значит, все, что сейчас произойдет, будет единственно правильным.
Было еще темно. Подойдя к окну, Колька увидел, как по стеклу медленно сползают вниз блестящие капли.
Одевшись и выйдя из гостиницы, он остановился на крыльце. Стояла такая тишина, что слышно было, как падали на мокрую землю срывающиеся с крыш дождинки.
Через минуту с чемоданом вышла Ирка.
— Ну и погодка, — сказала она. — Даже не верится, что будет утро.
— Уже утро, — суховато сказал Колька. — Ты едешь домой?
Ирка промолчала.
— Может, ты не поедешь домой?
— А куда?
— Придумаем. Дело нехитрое.
— Нет, сейчас я не могу.
— А когда сможешь?
Она передернула плечами, взяла чемодан и направилась к автобусной остановке. Когда подошел автобус и осветил фарами остановку, оказалось, что в глубине дощатой будки кроме них ожидали первого рейса еще несколько пассажиров. Рассвет застал их в дороге. Автобус мчался сквозь светящийся туман, а где-то впереди сверкало солнце, временами просвечивало синее небо.
Они возвращались в настоящее. И было между ними что-то легкое и холодное... Освобождающая отчужденность.
Оказывается, до сих пор живет в нем город его юности с пыльными, раскаленными на солнце булыжниками и проросшей сквозь них травой, и до сих пор каждую осень эти булыжники покрываются инеем, и трава, растущая сквозь них, тоже покрывается инеем, и опавшие за ночь, замерзшие листья блестят на утреннем солнце, словно вырезанные из фольги. И есть на окраине города крутой овраг с заросшими склонами и холодным чистым ручьем на дне, и есть некрашеное окошко на корявой улочке. И поныне его, веснушчатого парнишку, можно увидеть у того окна, до сих пор ходит он там, как мимо своего несбыточного будущего. И до сих пор там сумасшедше пахнет сирень, и катятся по булыжникам мерзлые листья, и идет дождь, и крутится мокрый, скрежещущий телефонный диск, и раздражающе звенит в квартире у Ирки телефон, и до сих пор еще не кончилась та ночь в маленькой гостинице, и стоят вокруг них пустые кровати, как молчаливые, осуждающие свидетели...
Да, Коля, все это продолжается и сейчас, потому что все это стало тобой. Ты сам уже состоишь из запаха сирени и телефонного писка, из скрипа той узкой кровати, и до сих пор светится в тебе задернутое вязаными занавесками окно. И пусть давно уже нет на земле того дома, все равно за его окнами мелькает иногда знакомая тень — и из этой тени ты состоишь, и из того, что сказал и что тебе ответили... И пусть ты стал угрюмым и молчаливым стариком — это неважно. Состоишь ты все из тех же вещей. Только меньше их стало. И освободилось место для другого. Для Острова.