Особый счет
Шрифт:
Работа успешно продвигалась вперед. Как муравей, я трудолюбиво клал крупинку к крупинке, воздвигая свое причудливое, с любовью сделанное сооружение. Но я не мог предвидеть, что так же, как тяжелая ступня медведя втаптывает в землю многодневный труд муравья, так и недобрая поступь обстоятельств раздавит все то, что было мною создано в эти трудовые дни.
Закончив однажды работу, я вышел на балкон. Внизу, на шоссе, показался открытый газик. На большой скорости он промчался мимо нашего санатория. Рядом с шофером я успел заметить военного в парадной форме: фуражка с красным околышем, мундир в позументах. Подумал: «Как сюда попал этот чехословацкий генерал?» Вскоре, занятый творческими мыслями, я забыл об этой машине и о ее
На следующий день меня очень увлекло описание первого пограничного столкновения.
Наша официальная доктрина гласила: «Ни пяди своей земли противнику. Навязанную нам войну будем вести на территории врага». И я, стараясь предвидеть будущее, основывался не на теории Свечина, а на высказываниях Наркома обороны. В нарисованной мной пограничной битве, опираясь на мощную систему трех укрепленных районов — Тираспольского, Винницкого, Коростеньского, прикрытые сверху воздушной армией Инганиуса, приняли участие очень крупные силы. Прежде всего три конных корпуса, стрелковые корпуса, недавно созданные танковые бригады Куркина, Федоренко, Жилина. Эти силы образовали три армии, во главе которых стояли крупные военачальники гражданской войны, коммунисты — Иван Дубовой, Семен Туровский, Николай Фесенко. Украинский фронт возглавлял популярнейший в армии и в республике полководец, член Центрального Комитета партии Иона Эммануилович Якир.
Наши воины вышибли проникнувшие на нашу территорию враждебные силы и с первых же дней войны, опровергая выкладки Свечина, заняли обширный плацдарм на чужой земле. И это было естественно. Войска, в которых царил дух Перекопа, Волочаевки, Каховки, верили в правоту своего дела. А такая вера — самая лучшая гарантия победы.
Я настолько увлекся описанием пограничной битвы, что не услышал деликатного стука в дверь. Стук повторился. На пороге показался начальник санатория:
— Если можно, подымитесь в люкс. Вас там ждут...
Не спросив, кто меня ждет, я отложил ручку и пошел наверх.
Каково же было мое удивление, когда в роскошно обставленной гостиной люкса я застал того, кого накануне принял за чехословацкого генерала. Это был заместитель командующего войсками Харьковского военного округа Семен Туровский. С давних лет, еще со времен памятной битвы за Перекоп, я привык видеть его — соратника Примакова, бессменного начальника штаба червонного казачества — с дюжиной карандашей в одной руке и с циркулем в другой, с лихорадочно блестящими глазами, взъерошенной шевелюрой, с расстегнутым воротом. Сейчас мне навстречу, с протянутой рукой, сдержанно улыбаясь, шел строго подтянутый военный человек в мундире с золотыми позументами.
— Специально устроил в Гаграх привал... — сказал он, устремив на меня пристальный, словно изучающий взгляд своих иссиня-черных глаз.
— Что? — спросил я. — Чтобы показать новую форму?
— Хотя бы! — ответил Туровский, улыбаясь. — Еду из Москвы. С первого заседания Военного совета. Там всем членам Военного совета и выдали новую форму. Что? — продолжал он, заметив мой взгляд, направленный на его петлицы. — Удивляетесь — три ромба вместо четырех? После девальвации я получил прочное звание комкора. За границей это генерал-полковник. Я что? Потерял ромб, а иным вместо четырех ромбов дали три шпалы — полковника. Ворошилов говорит: «Чересчур много у нас развелось генералов». Вот и режут. Обиженные сунулись к наркому, а он им: «Вы знаете, какой чин Бека? Чин полковника. А он премьер-министр Польши! Так что не жалуйтесь. Поработайте, может, и дослужитесь до генерала». Как вы уже знаете из газет, Дубовому дали звание командарма второго ранга. Остался при своих четырех ромбах. А Якиру — командарма первого ранга, разумеется. Может, и ему хотелось большего. Не знаю. Все мы люди живые. Во всяком случае, маршалов у нас только пять — по числу пальцев на руке, — Туровский лукаво усмехнулся. — Климу дали за пост, Буденному — за славное прошлое, хотя
— И этим занимался Военный совет? — спросил я.
— Что вы? — многозначительно подмигнул мне собеседник, усаживаясь в кресло и приглашая сесть меня. Расстегнул ворот мундира. Закатил вверх длинные рукава. — Вот для этого я и устроил привал, чтобы встретиться с вами и кое-что рассказать. К тому же моя Вера раскисла в пути. Не выносит автомобильной езды. Я специально отпросился на три дня — забрать ее домой. Вот там с ней возится ваш врач.
Я подошел к полураскрытой двери спальни. Издали поздоровался с Верой Константиновной. В дорожном платье, с компрессом на голове, виновато улыбающаяся, она лежала на широком диване, протянув руку врачу. Как всегда, на ее бледных, худых щеках выделялись две привлекательные ямочки.
— Так вот, — продолжал комкор. — Садитесь, буду рассказывать. Прежде всего, Военный совет подбил итоги осенним маневрам. Якир провел их блестяще. Эти маневры имели не только военный, но и политический аспект. Политический даже больше, чем военный. Кое-кто и сейчас пишет за границей, что мы «колосс на глиняных ногах», что наша армия рассыплется от первого удара. После подписания пакта о взаимной помощи французы послали к нам своих генштабистов — пехотинцев, артиллеристов, летчиков. Танкист Легуэст попал к вам. На всех банкетах он превозносил наши танковые войска. Говорит, что научился многому в Красной Армии. В тон ему выступали генералы Луазо, Крейчи. Их ошеломили наши воздушные силы, наши десантные войска, наши танковые соединения, наши авиационные и танковые заводы. Итальянцы больше молчали, верно, думали над тезисами будущего доклада своему берлинскому хозяину. И это неплохо. Может, охладит пыл бешеного фюрера. О коннице наши союзники сказали: «Эффектно, но коню трудно устоять против самолета и танка». И я с ними согласен.
Туровский, разгорячась, взъерошил шевелюру, и я вновь увидел пред собой того неутомимого планировщика метких ударов по врагу, каким я его знал прежде.
— Обо всем этом говорилось на Военном совете. И здорово — впервые нарком собрал вокруг себя полководцев. Выслушал их, советовался с ними. Отмечаю — определяются две линии. Линия Тухачевского, требующего усиления механизации войск, и линия Буденного, возлагающего все надежды на конницу. Я, и не только я, хотя и провел всю гражданскую войну в кавалерии, за Тухачевского. Все члены Военного совета пели дифирамбы Якиру за маневры, конечно...
Из свойственной ему скромности Туровский о себе не сказал ни слова. А мы все знали — над подготовкой Киевских маневров потрудился и он немало.
— Там, на Военном совете, мы окончательно услышали, что Якир остается в Киеве. Помните, сразу после маневров говорили, что его забирают в Москву — не то на пост начальника Военно-воздушных сил, не то на пост начальника Генерального штаба. Есть слух, что сыграло решающую роль слово ЦК Украины — Коссиор и Постышев просили не трогать Якира. Да и он сам сказал Сталину, что не стремится к повышению...
— А тост Ворошилова в 1934 году помните? — перебил я рассказчика.
— Меня там не было, но что-то слышал.
— После осенних маневров 1934 года, — напомнил я комкору, — Ворошилов на банкете в киевском ресторане «Динамо» поднял бокал: «За вождя Красной Армии Иону Якира. Он плоть от плоти, кость от кости рабочих и крестьян». Это было в присутствии Коссиора и Кагановича, в присутствии турецкой военной делегации и ее главы — Фехретдина-паши. Нас всех поразил этот тост. Ведь вождь Красной Армии у нас считается один — Ворошилов...