Остановка последнего вагона
Шрифт:
— Да, спасибо, что отметили это, — улыбнулся я.
— А почему так рано?
Сама она то ли мыла полы, то ли дежурила через день в каком-то государственном учреждении и любила неизменно подчёркивать, что к работе относится очень ответственно, трепетно, уходя и приходя минуту на минутку. Наверное, именно по этой причине, она весьма болезненно реагировала на то, что кто-то может придти пораньше или, Боже упаси, взять отпуск. В последнем случае, было точно не избежать длинных лекций и воспоминаний о том, что она никогда в жизни не отдыхала и, даже когда приходилось взять отпуск, проводила это время с пользой,
— Так получилось. Приятно было увидеться! — крикнул я и, подойдя к своей двери, невольно обратил внимание, что перед ней стоит полка для обуви, которая всегда размещалась справа от двери.
— А это я, хоть и больная, но отодвинула и проклеила линолеум, заодно вымыла и вот забыла поставить на место, — видимо, предвосхищая мои вопросы, которых бы точно не было, сказала Любовь Игоревна и насупилась. — А ты как будто и не видишь ничего. Мог бы давно взять и сделать — вот вечно всем и по каждому поводу приходится тыкать носом!
Я молча вернул полку на место и, игнорируя призывной жест соседки, явно желающей обратить моё внимание на что-то в кухне, быстро открыл замок и хлопнул дверью своей комнаты.
Здесь наконец-то я смог расслабиться и замедлить темп. Аккуратно сняв пиджак и рубашку, я повесил всё это на вешалку и убрал в шкаф, оставшись в спортивных трусах и носках. Потом задумчиво снял с шеи капсулу, уселся за качающийся стол поближе к окну и, распаковав лупу-линейку, начал внимательно рассматривать кулон. Да, всё точно так же, как и при первом впечатлении — какие-то замысловатые бороздки, окружности и ничего больше. Судя по всему, капсула была сделана из чего-то наподобие силикона, и выглядела она сейчас ядовито-жёлтой. Никаких щелей или спаек заметно не было — создавалось ощущение, что она была вылита в какой-то форме и не подразумевала информации о компании-производителе, стране изготовления или каком-нибудь серийном номере. Жалко, в противном случае, воспользовавшись Интернетом, возможно, я мог бы не ломать голову и пребывать в беспредметных догадках, а узнать что-то намного более конкретное и осязаемое.
В дверь кто-то постучал и я, торопливо надев капсулу на шею, открыл дверь.
— Про чайничек-то забыл? А я вот принёс!
Петрович улыбался из полумрака коридора, и казалось, что его зубы отливают серебром.
— Спасибо, я просто решил пока немного прилечь.
Я неопределённо махнул себе за спину и кивнул.
— Да, но первое дело — попить и поесть. Поверь, на пустой желудок выздороветь — никогда не выйдет. Уж я-то знаю!
Мне сейчас точно ничего не хотелось, но тут что-то изменилось. Сначала я никак не мог понять — в чём же дело, а потом заметил, что зубы соседа на моих глазах начали темнеть и блекнуть, хотя он не сдвинулся в сторону и освещение в коридоре не изменилось.
— Что такое? Ты как-то странно на меня смотришь, — удивлённо произнёс он, а я почему-то сразу подумал о куртке умершей девушки и тенях.
— Нет, ничего, простите — на ногах тяжеловато себя чувствую, — пробубнил я и тут чуть не упал от внезапно пронёсшейся прямо передо мной огромной чёрной тени.
— Эге, идём-ка на кухню. Ты совсем плох!
Я смутно почувствовал, как Петрович подхватывает меня под руку и его тёплое прикосновение начинает мне казаться единственно реальным среди всего окружающего, неожиданно раскрасившегося мрачными тенями, тянущимися во все стороны и угрожающими.
— Любовь Игоревна! Помогите мне, пожалуйста, — донеслось до меня словно из глубин неведомого колодца, и ещё какие-то острые, неприятно дрожащие пальцы вцепились в мои плечи и куда-то поволокли. Хотя нет, кажется, я сам слабо перебирал ногами, видел знакомый коридор, по которому теперь тянулось что-то вроде тёмных рельс и шпал, а на стенах, приближаясь и удаляясь, мелькали поезда и вагоны. Все они были очень короткие, и, кажется, растворялись в темноте где-то за спинами находящихся рядом людей. И всё это на фоне величественных гор, которых я не видел никогда в жизни, но неожиданно почувствовал себя чем-то связанным с ними и даже ностальгирующим по чему-то тому, чего вовсе не было.
— Вот сюда его, я сейчас малинового вареньица принесу. Весь горит-то как, блаженный!
Подо мной оказалось что-то шатающееся и твёрдое, а через мгновение в ушах колоколом прогремел голос Петровича. — Сейчас я быстренько свеженького чайку заварю и где-то тут медочек был. Сам сможешь немного посидеть, не свалишься?
— Нет, — медленно произнёс я, почувствовав, что голова начинает кружиться, но тени вроде бы понемногу отступают. — Мне уже получше.
— Вот и славно. Только ты за спинку-то держись, а то мало ли что!
Наверное, я действительно за неё уцепился или за край стола — во всяком случае, устойчивости явно прибавилось. В голове поднялся какой-то невнятный гул, но в целом мне стало действительно гораздо лучше, только если не обращать внимания на тени, которые не замедлили темпа, а стали струиться вокруг волнами, выглядящими сейчас очень блёкло и потому кажущимися приятно-безопасными. Но так ли это на самом деле? Мне казалось, что я нахожусь перед проектором, как однажды в пионерском лагере — что-то подобное произошло как раз тогда, смешав воедино кадры из журнала Фитиль с неровной, грязной сценой, красными пыльными шторами и гомонящим залом, теряющимся в темноте и, словно затянутое тучами небо, поблёскивающий чем-то неясным и живым.
— Вот, давай-ка ложкой. Не стесняйся и молитву на ночь Господу, — раздался рядом скрип Любови Игоревны, и во внезапно оказавшуюся в моих руках столовую ложку потекла ярко-красная бугристая жижа. Она напомнила мне почему-то кровь, которая начинала сворачиваться на глазах, и я почувствовал подкатывающую к горлу тошноту, готовясь опорожнить желудок и ощутить неприятно-сухой, зловонный привкус во рту. Но вместо этого в горло потекло нечто сладкое и расслабляющее. Я закашлялся, получил пару неуверенных ударов по спине и, кажется, непроизвольно выбросил вперёд руку, попав по чему-то горячему и слыша неприятный звон.
— Ну вот — разбил стакан. А кто прибирать здесь будет, а?
— Не волнуйтесь, я всё позже подмету, — в голосе Петровича появилось раздражение. — Не видите что ли — человеку плохо, а вы опять со своими уборками.
— Извините, это общественная кухня, и меня, как и любого жильца, беспокоит, чтобы здесь не валялись осколки и к тапочкам не прилипал разлитый чай!
Любовь Игоревна произнесла это с непонятной гордостью и даже чувством превосходства над окружающими, которые не могли понять таких простых вещей.