Остатки былой роскоши
Шрифт:
– Еще бы! От покойника же убегал.
– Думаю, от себя, – горько усмехнулся Рощин. – А тут Кима выкрали... Мне стало страшно, честно. Я понял, что они ни перед чем не остановятся, тогда и добил их. И не жалею. Арнольдыч прав, человек должен знать, что за подлость придет наказание. Но все кончилось благополучно: сын жив, деньги мы разделили. Не такой уж я жмот, как обо мне говорили Туркина и Ежов. Теперь ребята поправят свое положение, вернут близким уверенность в завтрашнем дне. Разве это плохо? Скажи,
– Я уже не знаю, что хорошо, а что плохо, – всхлипнула она. – Я только знаю, что мне и Киму было очень одиноко все эти годы, мы тоже считали дни, когда ты вернешься, и не хотели, чтобы ты снова сел в тюрьму. Я знаю, что для всех ты умер, значит, мы не сможем открыто показываться в городе. Я знаю, что хочу элементарного бабьего счастья, которого у меня так и не было...
– Будет, – заверил Рощин. – Мы уедем туда, где нас не знают. Мне же действительно нельзя показываться здесь при свете дня. Мы уедем, я обещаю тебе счастье, любовь, все то, чего мне самому не хватало очень долгое время. Так как? – Она молчала, нервно теребя край одеяла. – Если бы я этого не сделал, оставшаяся половина жизни покатилась бы под откос. Наверное, я бы начал пить, чтобы заглушить вину перед ребятами, которые ждали от меня поступка и помощи. Я бы не простил себе, что превратился в покорного ишака, размазню. В конце концов, и ты бы меня бросила, потому что от слабого человека нет радости. А сейчас я чувствую, что способен многое сделать, если только вы с Кимом будете рядом. Что скажешь? Начнем все заново, Майка?
– А ты не вздумаешь и там устанавливать справедливость? – сдавалась она.
– Нет, – рассмеялся Рощин. – Я хочу просто жить.
Майя несмело прижалась к нему, как будто не была уверена, хочет она вернуть его или нет. А Рощин обнял ее с невероятной силой, потому что жить – для него значило каждый день видеть Майку и Кима. Без них все теряет смысл, все. Ему понадобилось много времени, чтобы понять это.
– Ты холодный, как покойник, – сказала Майя.
– Промок, – тихо произнес он. – Согрей, а...
В окно робко заглянуло утро. Дождь прекратился, лишь редкие капли стекали с крыши и ударяли по карнизу, нарушая тишину. Майя спала, а Рощин нет. Быстро светало. На душе Рощина тоже было светло. Он думал. Думал о будущем, отпустив от себя наконец прошлое.
Зиночка не вставала с кровати, хотя могла – ранение не представляло опасности для жизни. Но медсестры, врачи и санитары смотрели на нее с брезгливостью. Во всяком случае, ей так чудилось. Она не представляла, как выйдет в город, где теперь будет работать, жить. Ее навещали некоторые коллеги, возможно, делали это не искренне, а приходили посмотреть, как Зиночка справляется с ударами судьбы. Муж и дочь не появлялись в больнице. Она похудела, внутри поселилась боль
На этом же этаже лежал и Валентин Захарович. Аля навещала его регулярно.
– Водитель не виноват в том, что произошло с вашим мужем, – говорил врач Алевтине. – Скорость не превышал, сигналил. На дороге у вашего мужа случился инсульт, потому он не способен был увернуться от машины, остановился.
– Я не буду подавать в суд на водителя, – тихо сказала Аля.
Она слушала врача с какой-то непонятной улыбкой. То ли то была растерянность, то ли непонимание случившейся трагедии, то ли откровенная радость. Что ж, в таких ситуациях родственники пациентов ведут себя более чем странно. Однако врачу предстояло сказать самое страшное:
– Должен огорчить вас, именно удар машины осложнил положение вашего мужа. С инсультом он справился бы, но позвоночник поврежден. Он останется инвалидом.
– Я не буду подавать в суд на водителя, – повторила Аля.
Врач ушел, Алевтина подошла к койке, на которой лежал ее муж, наклонилась над ним, долго молчала, глядя в его встревоженное лицо. У Валентина Захаровича отнялась и речь, только глаза жили. Аля улыбнулась и тихо, на ухо мужу, изредка проверяя его реакцию, заговорила:
– Ты слышал, Валя? Слышал, вижу, глаза понимающие. Нет, Валя, я тебя не сдам в дом престарелых как инвалида, нет. Я оставлю тебя дома, выделю комнату, и будешь ты у меня под присмотром няньки. Сама я, конечно, дерьмо из-под тебя выгребать не буду. Не заслужил ты такого моего внимания. Вообще-то думаю купить тебе хибару, чтоб не встречаться с тобой никогда. Да, Валя, я тебя не желаю видеть. Но не бойся, замуж я не выйду. Что я, чокнутая? Еще раз хомут надевать? Ты будешь получать хорошую пенсию, всякие льготы, уж я постараюсь выдавить из нашего города все блага для тебя и себя. Ты пострадал, находясь на посту, тебя опорочили! Видишь, как я использую твои гнусности? Что смотришь с ненавистью? Понимаешь все? Очень хорошо. Ты останешься парализованным до конца дней. А знаешь, я все же буду навещать тебя, чтоб ты видел мое торжество. Да, я торжествую. Это тебе награда за мои унижения и слезы, за то, что я стала такой!
Ведьма Алька убежала, бросив мужа одного в освещенной солнцем палате. Ежов двигал глазами, чтобы посмотреть в окно, и не мог повернуть голову. Он бессилен и немощен, хотя внутри полон сил и молод. В нем сохранились способность мыслить, желания, но не осталось способности двигаться, говорить. От бесполезных усилий Валентин Захарович забился в припадке ярости. Слезы выкатывались из глаз, но их некому было вытереть. Вокруг было много света, а в его душе навсегда поселилась тьма. И всегда он будет слышать:
MEMENTO MORI!