Остаток дня
Шрифт:
Над этим все откровенно и от души рассмеялись, и его светлость между взрывами смеха пробормотал:
– Спасибо, Стивенс.
Таким образом, я смог удалиться.
Конечно, я оказался тогда в положении не из самых приятных, однако же и не из самых трудных; в нем не было ничего особенно необычного, за долгие годы службы со мной бывало и не такое, и вы, разумеется, согласитесь с тем, что для уважающего себя дворецкого подобные случаи должны быть в порядке вещей. Утром я, можно сказать, об этом уже и забыл и, взгромоздясь на стремянку, протирал в бильярдной семейные портреты, когда вошел лорд Дарлингтон и сказал:
– Право же, Стивенс, это было ужасно. Испытание, которое мы вчера вам устроили.
Оторвавшись от портретов, я ответил:
– Нисколько, сэр. Рад был оказаться полезным.
– Ужасно, ужасно. Боюсь, за обедом мы несколько перебрали. Примите мои извинения.
– Благодарю вас, сэр. Но рад заверить, что я не испытал никакого особого неудобства.
Его светлость усталой походкой направился к кожаному креслу, уселся и вздохнул. С верха стремянки я хорошо видел всю его рослую фигуру, освещенную лучами зимнего солнца, которые проникали через высокие, до пола, окна и заливали большую часть комнаты. Как мне помнится, это была одна из тех минут, когда я вдруг понял, насколько основательно тяготы жизни изменили за сравнительно короткие годы облик его светлости. Он и от природы-то был худ, а теперь стал прямо кожа да кости, весь скособочился, волосы до поры побелели, лицо утомленное и осунувшееся. Он посидел, глядя в окна на дальние известняковые холмы, и повторил:
– Ужасно, и вправду ужасно. Но понимаете, Стивенс, мистер Спенсер должен был кое-что доказать сэру Леонарду. Вообще-то, если это послужит для вас хоть каким-то утешением, вы вчера помогли наглядно доказать одно чрезвычайно важное положение. Сэр Леонард наговорил кучу старомодных глупостей. Про то, что воля народа – самый лучший судья, и так далее. Правда, Стивенс?
– Разумеется, сэр.
– Когда чему-то выходит срок, мы, англичане, это понимаем с большим опозданием. Другие великие нации прекрасно осознают, что встретить вызов каждой новой эпохи можно, лишь отбросив старые, подчас дорогие сердцу порядки. Но только не мы, не британцы. Многие из нас все еще рассуждают, как вчера рассуждал сэр Леонард. Вот почему мистеру Спенсеру понадобилось на наглядном примере продемонстрировать свою точку зрения. И еще я вам, Стивенс, скажу – если таких людей, как сэр Леонард, удастся разбудить да заставить немного подумать, тогда, поверьте мне, вчерашнее испытание вы претерпели не зря.
– Разумеется, сэр.
Лорд Дарлингтон снова вздохнул.
– И всегда-то мы плетемся в хвосте, Стивенс. Всегда до последнего цепляемся за отжившие системы. Но рано или поздно нам придется взглянуть в лицо фактам. Демократия была хороша для ушедшей эпохи. А теперь мир слишком сложен, чтобы в нем оставалось место для всеобщего избирательного права и тому подобных вещей. Для бесконечных дебатов в парламенте, после которых дело застывает на мертвой точке. Все это, возможно, и было прекрасно еще несколько лет тому назад, но в наши дни? Как там вчера сказал мистер Спенсер? У него это удачно получилось.
– Если не ошибаюсь, сэр, он сравнил нынешнюю парламентскую систему с руководством Союза матерей, пытающимся разработать план военной кампании.
– Вот именно, Стивенс. Если уж говорить откровенно, то мы здесь отстаем от времени. И крайне необходимо, чтобы все дальновидные люди внушили это таким, как сэр Леонард.
– Разумеется, сэр.
– Хочу спросить вас, Стивенс. Мы здесь в самом разгаре бесконечного кризиса. Я видел это собственными глазами, когда ездил с мистером Уиттакером по северным графствам. Люди страдают. Простой достойный рабочий люд неимоверно страдает. Германия с Италией взялись за дело и навели у себя порядок. Как, предполагаю, и эти мерзавцы большевики – на свой собственный лад. Даже президент Рузвельт, посмотрите, и то не боится пойти ради своего народа на решительные меры. А полюбуйтесь на нас, Стивенс. Годы проходят, а лучше не становится. Мы только тем и заняты, что спорим, обсуждаем да откладываем в долгий ящик. Любой приличный проект так обрастает поправками, пройдя всего через половину разных комиссий и комитетов, которые ему положено пройти, что уже никуда не годится. Тех немногих, кто способен со знанием дела разобраться, что к чему, до одурения заговаривают невежды. Что, по-вашему, из этого следует?
– Нация, по всей видимости, находится в плачевном состоянии, сэр.
– Именно. Посмотрите на Германию с Италией, Стивенс. Посмотрите, на что способно сильное руководство, если ему не мешают действовать. Им не до такой чепухи, как всеобщее избирательное право. Когда дом горит, никому не придет в голову созывать домочадцев и целый час обсуждать в гостиной различные способы тушения пожара, верно? Когда-то все это, может, и было прекрасно, но мир с тех пор стал сложнее. Нельзя требовать от обычного рядового человека, чтобы он разбирался в политике, экономике, мировой торговле и прочих материях. Да и с какой стати? Вчера, Стивенс, вы и в самом деле дали блестящий ответ. Как это вы сказали? Что-то в том духе, что это не входит в вашу сферу? И правильно, с какой стати должно входить?
Приводя здесь эти слова, я, конечно, понимаю, что многие идеи лорда Дарлингтона покажутся сегодня несколько странными и даже отчасти непривлекательными. Но, с другой стороны, невозможно отрицать, что в соображениях, которыми он поделился со мной тогда в бильярдной, было немало правды. Разумеется, глупо ожидать от дворецкого, что тот сумеет с пониманием дела ответить на такие вопросы, какие мне задавал мистер Спенсер, и утверждение мистера Гарри Смита и ему подобных, будто «достоинство» человека зависит от его способности разбираться в этих материях, оборачивается очевидной бессмыслицей. Давайте раз и навсегда договоримся: долг дворецкого – образцово служить, а не соваться в дела государственной важности. Ведь это же факт, что столь великие дела всегда будут выше нашего с вами разумения, и тем из нас, кто хочет оставить след в жизни, нужно понять, что лучший способ добиться этого – сосредоточиться на собственной деятельности, то есть отдавать все силы наилучшему обслуживанию тех благородных джентльменов, от которых по-настоящему зависят судьбы цивилизации. Казалось бы, это самоочевидно, но сразу приходят на память многочисленные примеры, когда дворецкие, по крайней мере какое-то время, думали совсем по-другому. Вот и сегодняшние высказывания мистера Гарри Смита очень созвучны для меня с теми идеалистическими заблуждениями, которые охватили значительные слои нашего поколения в двадцатые и тридцатые годы. Я имею в виду бытовавшее среди лиц нашей профессии частное мнение о том, что всякому дворецкому с серьезными устремлениями следует вменить себе в обязанность все время переоценивать хозяина, критически изучая побудительные мотивы его действий и вникая в скрытый смысл его взглядов. Только так, согласно этой теории, дворецкий обретает уверенность, что его профессиональные способности служат достойной цели. Хотя идеализм, содержащийся в такой аргументации, и вызывает определенное сочувствие, не приходится сомневаться в том, что она, как и нынешние суждения мистера Гарри Смита, есть прямое следствие неверного хода мысли. Стоит обратиться к примеру тех дворецких, которые попытались воплотить в жизнь эти рекомендации, и мы увидим, что профессионально – а некоторых из них ожидала весьма многообещающая карьера, – они так и не выросли, и только по этой самой причине. Я лично знавал, по крайней мере, двух из числа таких – люди отнюдь не бездарные, они меняли одного хозяина за другим, в каждом разочаровывались, ни у кого не задерживались – и в конце концов след их пропал. Удивляться этому не приходится. Ибо в реальной жизни критическое отношение к хозяину и образцовая служба просто несовместимы. Тут сложность даже не в том, что на нашем высоком уровне невозможно соответствовать многообразным служебным требованиям, если все время отвлекаешься на такие наблюдения; важнее другое – дворецкий, постоянно стремящийся выработать собственные «твердые взгляды» на дела своего хозяина, непременно утрачивает одно принципиальное качество, необходимое каждому стоящему профессионалу: преданность. Прошу понять меня правильно – я не имею и виду ту бессмысленную «преданность», на отсутствие коей любят пенять бездарные хозяева, когда не способны удержать на службе профессионала высокого класса. Больше того, я последним стану защищать неразборчивую преданность в отношении всякой дамы или всякого джентльмена, к которым доводится временно поступить в услужение. Тем не менее, если дворецкий хочет представлять собой хоть какую-то ценность, не важно, для кого или для чего, обязательно наступает время, когда он должен остановиться и сказать самому себе: «Этот хозяин олицетворяет все, что я считаю благородным и достойным восхищения. Отныне я всего себя отдаю ему в услужение». Такова разумная преданность. Так что же в ней «недостойного»? Просто-напросто, признаешь истину, которую нельзя не признать: таким, как мы с вами, никогда не постичь огромных проблем современного мира, а поэтому лучше всего безоглядно положиться на такого хозяина, которого мы считаем достойным и мудрым, и честно и беззаветно служить ему по мере сил. Возьмем, скажем, мистера Маршалла или мистера Лейна – без сомнения, двух крупнейших представителей нашей профессии. Разве можно вообразить мистера Маршалла вступившим в пререкания с лордом Кемберли по поводу содержания последней депеши его светлости в Министерство иностранных дел? Или наше восхищение мистером Лейном становится меньше, если мы узнаём, что у него нет привычки оспаривать взгляды сэра Леонарда Грея перед каждым выступлением оного в Палате общин? Да ни в коем случае. Так что же «недостойного» в такой позиции? Что тут заслуживает хоть малейшего порицания? И чем, собственно, виноват дворецкий, если, допустим, с ходом времени выясняется, что поступками лорда Дарлингтона двигали заблуждения, а то и недомыслие? Все годы, что я служил у него, он, и только он, взвешивал факты и решал, что следует поступить так, а не иначе; я же, как мне и было положено, ограничивался тем, что входило в сферу моей профессиональной деятельности. Если уж речь зашла обо мне, то я исполнял свои обязанности по мере сил и на таком уровне, какой многие могут счесть «первоклассным». И вряд ли именно я виноват в том, что жизнь и труды его светлости, как представляется ныне, в лучшем случае, увы, пошли прахом; у меня же, со своей стороны, нет решительно никаких оснований о чем-то жалеть или чего-то стыдиться.
День четвертый – после полудня.
Литтл Комптон, Корнуолл
Я наконец добрался до Литтл Комптона и в эту минуту сижу в ресторане гостиницы «Розовый сад», только что покончив с ленчем. На улице льет как из ведра.
«Розовый сад» хотя и не роскошная гостиница, но в ней по-домашнему уютно, так что не жаль было немного переплатить, чтобы снять тут номер. Этот очаровательный, увитый плющом особняк, где могут разместиться, как я прикинул, около тридцати постояльцев, удобно расположен на углу деревенской площади. «Ресторан», где я сейчас нахожусь, – современная пристройка к главному зданию, прямое длинное помещение с рядами огромных окон по боковым стенам. С одной стороны открывается вид на деревенскую площадь; с другой – на сад за домом, по которому гостиница, вероятно, и получила свое название. В саду, который, похоже, хорошо защищен от ветра, расставлены столики; я представляю, как приятно за ними обедать или просто закусывать в солнечную погоду. Кстати, некоторые постояльцы чуть раньше как раз уселись в саду за ленч, но их прогнали зловещие грозовые облака. Когда примерно с час назад меня провели в ресторан, официанты лихорадочно убирали в саду со столиков, а только что сидевшие за ними клиенты, в том числе один джентльмен с заправленной за ворот салфеткой, топтались рядом с довольно потерянным видом. Тут вскоре полило с такой силой, что едоки все как один оторвались от тарелок и уставились в окна.
Мой столик стоит у выходящего на площадь окна, и я вот уже час как в основном созерцаю струи дождя, которые льются на землю, на «форд» и на стоящие рядом машины. Дождь, кажется, чуть поутих, но все еще слишком сильный, чтобы возникло желание выйти на улицу и погулять по деревне. Я, конечно, уже подумал – а не отправиться ли прямо сейчас к мисс Кентон? Однако я написал ей, что приду в три часа, поэтому, видимо, не стоит спешить, а то еще застану ее врасплох, явившись раньше положенного. Поэтому вполне вероятно, что, если дождь вскоре не прекратится, я просижу здесь, попивая чай, пока не наступит пора выходить. Я разузнал у девушки, подававшей мне ленч, что до дома, где в настоящее время проживает мисс Кентон, идти с четверть часа; значит, в моем распоряжении еще по меньшей мере сорок минут.
Должен, кстати, заметить, что у меня хватило ума подготовиться к разочарованию. Ведь мисс Кентон так и не написала, что рада будет со мной встретиться. Я, однако, хорошо знаю мисс Кентон и склонен думать, что отсутствие ответного письма следует расценить как согласие; если бы встреча оказалась по каким-то причинам для нее нежелательной, она бы, я уверен, сразу поставила меня об этом в известность. Больше того, в своем письме я указал, что остановлюсь именно в этой гостинице и по этому адресу мне можно сообщить, если в последнюю минуту что-то разладится. На мое имя, однако, не поступало никаких сообщений, и это тоже, как мне кажется, дает основания считать, что все в порядке.