Оставьте меня детям… Педагогические записи (сборник)
Шрифт:
Началось. Нечто неповторимое, единственное окончательное.
Людей не помню. Я даже не знаю, был ли черт красным или черным. Скорее всего, черным. Были у него хвост и рога. Не кукла. Живой. Не переодетый ребенок.
Переодетый ребенок?
Таким ребячьим сказкам могут верить только взрослые.
Сам царь Ирод к нему обращается:
– О, сатана…
И такого смеха, таких прыжков и такого настоящего хвоста, таких вил и такого «Пошли!» я никогда в жизни не слышал и не уверен, что услышу, даже если пекло на самом деле существует.
Все было подлинное.
Лампа гаснет. Папиросы, кашель – все это мешает.
Улица Медовая и Фрета. И на Фрета была школа Шмурлы [53] . Там били розгами. Тоже подлинными.
Не сравнить…
Четвертый
У Регинки erythema nodosum [54] . Сегодня этот метод уже считается неумным, но я ей прописал салицил 10,0 на 200,0 по ложке каждые два часа, пока в ушах не зашумит и желтые пятна перед глазами не запляшут. Вместо этого ее вчера дважды рвало. Но вздутия на ногах уже бледные, маленькие и безболезненные.
53
Начальная школа для подготовки в гимназию под руководством Аугустина Шмурлы (1821–1888), в которой Корчак начал обучение.
54
Эритема – кожная болезнь. Салицил, упомянутый далее (от лат. salicis cortex – кора ивы), – противовоспалительное, анальгезирующее и жаропонижающее средство.
Я боюсь у детей всего, что сродни ревматизму.
– Салицил, – говорили в Париже. И кто: Ютинель, Марфан! И что еще более странно – и Багинский [55] в Берлине.
Рвота – ерунда. Но вполне достаточно, чтобы после нее не вызывать снова лекаря-неумеху, разумеется, он скажет, что это побочное действие лекарства.
Я после рождественского представления провалялся в горячке всего два дня. Собственно говоря, всего одну ночь, да и температура была не больно высокая, но ведь нужны были [эти] острые симптомы, чтобы, по крайней мере, до весны воцарилось грозное «Нет!» – о ужас! – если отец принесет мороженое.
55
Профессора педиатрии, французские: Виктор Анри Ютинель (1849–1933), Антуан-Бернар Жан Марфан (1858–1942), и немецкий: Адольф Арон Багинский (1843–1918). Корчак познакомился не только с их работами, но и с ними лично во время своего пребывания в Берлине (1907–1908) и Париже (1910).
Я не уверен, что мы не зашли на обратном пути на мороженое или на газировку со льда, с ананасным сиропом. Тогда искусственного льда еще не было, а натурального зимой полно. Поэтому мы могли и прохладиться после этой адской жары.
Помню, что я потерял шарфик.
И помню, что, когда я еще лежал в постели на третий день, отец подошел ко мне, а мама его сурово отогнала:
– У тебя руки холодные. Не подходи.
Отец, смиренно выходя из комнаты, бросил мне заговорщицкий взгляд.
Я ответил ему шифром хитрющего подмигивания, что-то вроде:
– Порядок!
Мне кажется, мы оба чувствовали, что, в конце концов, это не они – мама, бабушка, кухарка, сестра, горничная и панна Мария (нянька), – не это бабье царство правит миром, а мы, мужчины.
Мы хозяева дома. И мы им уступаем, чтобы в доме был мир.
Любопытно, к моим многолетним, пусть не очень многочисленным пациентам меня куда чаще вызывали отцы. Но всегда только один раз.
Сейчас уступают матерям. Чтобы в доме был мир.
Я еще расскажу про […]
Замечание, скорее подсказка для тех, кто через тридцать лет будет писать сценарии для радиопередач.
Дайте часик внуку и деду (или отцу) на рассказ [56] под названием «Вчерашний день» – «Мой вчерашний день». Начало всегда будет одинаковым: «Вчера я проснулся в таком-то часу… Встал… Оделся…»
Эти рассказики будут учить, как нужно смотреть на мир, как делить на слоги текущие события, что опускать, а что подчеркивать, как переживать, как ценить и обесценивать, настаивать и уступать – как жить.
56
«Разговорчики» – оригинальные авторские радиопередачи Корчака («Старого доктора») для детей младшего возраста, которые он вел в эфире с конца 1934 г. до февраля 1936 г. Уволенный на волне антисемитских настроений, Корчак вернулся (о чем просили сотрудники радио) в 1938–1939 гг. Последняя книга Корчака – Шутливая педагогика (май 1939 г.) – содержит «разговорчики», прочитанные в эфире летом 1938 г.
Собственно, [почему дед и внук,] почему не женщины, почему не учитель и ученик, почему не работник и работодатель, чиновник и просители, адвокат и клиенты[?]
Это [уже] потребует стараний и репетиций.
Окончание.
– В польском языке нет понятия «родина» [57] . Отчизна – это слишком много и трудно.
Разве только еврей [поймет], потому что, может, и поляк тоже. Может, не отчизна, а домик и садик.
Разве крестьянин не любит отчизну?
57
Корчак приводит русское слово «родина».
Хорошо, что и перо уже на последнем издыхании. Сегодня меня ждет трудный рабочий день.
[Приписка чуть позже]
Уголино – Данте [58] . Сойдет с горчичкой. Балаган… Если бы они сейчас были живы, они поняли бы справедливость высказывания.
Были годы, когда каломель [59] и таблетки морфина я прятал в дальнем углу ящика в комоде. Я принимал их только тогда, когда шел на могилу матери на кладбище [60] . Но с начала войны я постоянно держу их в кармане, и интересно, что мне их оставили во время обыска в тюрьме [61] .
58
Уголино делла Герардеска (1220–1289), итальянский дворянин, заморенный голодом вместе с сыновьями и племянниками, на смерть которых он вынужден был взирать. В Божественной комедии Данте он появляется в Песнях XXXII и XXXXIII Ада.
59
Хлорид ртути, очень ядовитое дезинфицирующее средство.
60
Мать Корчака (она умерла, заразившись тифом от больного сына, которого выхаживала) похоронили на еврейском кладбище на улице Окоповой (ранее Генсей), могила не найдена; о годовщине смерти см. в главе «Первые шаги на Дзельной, 39».
61
Корчака арестовали в ноябре 1940 г., когда он обратился к оккупационным властям по вопросу реквизированных во время переезда Дома сирот в гетто (из собственного дома на Крохмальной, 92, на Хлодну, 33, в помещение торговой школы имени Реслеров) вещей.
Нет более мерзостного события (приключения), чем неудачное самоубийство. Этот план должен полностью созреть, чтобы его выполнение дало абсолютную уверенность в успехе.
Если я постоянно откладывал свой план, обдуманный до последней детали, то потому, что в последний момент накатывала какая-то новая мечта, которую я не мог бросить на полпути. Мечты походили на сюжеты романов. Я им дал общий заголовок: «странные вещи».
Итак.
Я изобрел машину (разработал подробный, сложнейший механизм). Что-то вроде микроскопа. Шкала на сто единиц. Если я поверну верньер на девяносто девять, умирает все, в чем нет ни одного процента человечности. Работы было невпроворот.
Я должен был установить, сколько людей (живых существ?) всякий раз исчезает из жизни, кто займет их место и как будет выглядеть эта очищенная новая жизнь. После года размышлений (естественно, ночных) дистилляцию человечества я довел до половины. Люди теперь уже только полускоты – остальные повымерли. Доказательством мелочности моих рассуждений было то, что себя я из этого своеобразного сообщества полностью исключил. А ведь, выкручивая на максимум верньер своего «микроскопа», я мог и себя жизни лишить. И что тогда?