Остров фарисеев

Голсуорси Джон

Но для Шелтона в этой истории с Ферраном, как и во всем остальном, имела значение только Антония. Сначала, стараясь показать, что она верит своему жениху, Антония, казалось, готова была без конца ублажать его подопечного, словно и она от души стремилась наставить его на путь истинный; но, следя за тем, каким взглядом она смотрела на Феррана, Шелтон всякий раз вспоминал слова, сказанные ею на другой день после его приезда в Холм-Окс: "Я думаю, на самом деле он хороший - по-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь..."

Во взгляде ее

по-прежнему сквозило любопытство, и она никогда не забывала о том, что Ферран голодал четыре дня, - это событие казалось ей необычайно красочным и вызывало куда больше сочувствия и интереса, нежели сам человек, с которым так странно столкнула ее судьба. Она наблюдала за Ферраном, а Шелтон наблюдал за ней. Если бы ему сказали, что он за ней наблюдает, он с полной искренностью стал бы отрицать это, но он не мог поступить иначе, ибо хотел понять, как же воспринимает Антония этого их гостя, который олицетворял собою мятежную сторону жизни, все, чего не было в ней самой.

– Дик, - сказала ему однажды Антония, - почему вы никогда не говорите со мной о мосье Ферране?

– А вы хотите поговорить о нем?

– Вам не кажется, что он изменился к лучшему?

– Он пополнел.

Лицо Антонии стало серьезным.

– Нет, в самом деле.

– Не знаю, - сказал Шелтон.
– Мне трудно судить о нем.

Антония отвернулась, и что-то в ее движении встревожило Шелтона.

– Ведь он был когда-то почти джентльменом, - сказала она.
– Почему же он не может снова стать им?

Антония сидела на низкой стене, отделявшей огород от сада; позади нее росло сливовое дерево, и золотистые плоды его обрамляли ее головку. Густая листва каменного дуба заслоняла солнце, но узкий сноп лучей, пробившись между листьями, освещал ветви сливы над головой Антовии, венчая ее сияющей короной. В этих золотых лучах ее одежда, темные листья, красные кирпичи стены, золотистые сливы - все сливалось в одно язычески яркое пятно. А лицо Антонии было в тени - целомудренное и спокойное, как тихий летний вечер. В смородиновых кустах еле слышно пела какая-то птичка, и казалось, что каждая веточка сливового дерева дышит, живет.

– Возможно, он вовсе и не хочет быть джентльменом, - сказал Шелтон.

Антония переменила позу.

– Но как он может не хотеть?

– Возможно, он иначе смотрит на жизнь.

Антония молчала.

– Я не знала, что можно по-разному смотреть на жизнь, - проговорила она наконец.

– Вы не найдете и двух людей с одинаковыми взглядами, - холодно ответил Шелтон.

Солнечный луч погас, и дерево померкло. Очертания его стали жестче, резче; теперь это было уже не красочное пятно, пестрое и бесстрастное, как восточная богиня, а обычное северное дерево, сквозь листву которого пробивался серый вечерний свет.

– Я совсем не понимаю вас, - сказала Антония.
– Все люди хотят быть хорошими.

– И хотят жить спокойно?
– мягко подсказал Шелтон.

Антония удивленно посмотрела на него.

– Предположим...
– сказал Шелтон.
– Я точно ничего не знаю, но предположим, что Ферран больше всего хочет, чтобы его поступки отличались от поступков других людей. Скажем, если бы вы предложили ему рекомендацию и много денег, поставив условием, чтобы он жил так, как все, вы думаете, он согласился бы?

– А почему же нет?

– Почему кошки не собаки, а язычники не христиане?

Антония соскользнула со стены.

– Вы, видимо, считаете, что не стоит и пытаться переделать его, сказала она и, повернувшись, пошла прочь.

Шелтон хотел было пойти за ней, но вдруг остановился, глядя вслед ее медленно удаляющейся фигуре с узкими бедрами и заложенными за спину руками; голова ее отчетливо выделялась на фоне зелени, поверх ограды. Она задержалась у поворота, оглянулась и, нетерпеливо махнув рукой, исчезла.

Антония ускользала от него!

Взгляни он на себя со стороны, и ему стало бы ясно, что это он уходит от нее, а она неподвижно стоит на месте, словно человек на берегу, который следит за течением потока ясными, широко раскрытыми, злыми глазами.

ГЛАВА XXVIII

НА РЕКЕ

Однажды, в конце августа, Шелтон предложил Антонии покататься по реке по реке, которая, словно тихая музыка, баюкает землю, которая среди камыша и тополей катит мимо лесистых берегов свои воды, где под солнцем, и под луной, и под тяжелыми, сумрачными облаками белеют, словно крылья лебедей, серебристые паруса, где не смолкают голоса кукушек и ветра, где воркуют голуби и журчат ручейки у запруды; где среди всплесков воды, рассекаемой обнаженным телом, среди колеблющихся листьев водяных лилий, среди сказочных чудищ-коряг и призрачного переплетения древесных корней воскресает Пан.

Плес, который выбрал для своей прогулки Шелтон, никогда не служил местом пикников, где хлопают пробки от шампанского и раздаются взрывы смеха, - это было место дикое, почти не подвергавшееся столь облагораживающему влиянию человека. Шелтон греб молча, погрузившись в свои мысли и не отрывая взгляда от Антонии. В ней чувствовалась необычная истома: под глазами легли тени, словно она не спала мочь; румянец на щеках чуть побледнел, а платье, казалось, было соткано из золота. Она попросила Шелтона направить лодку в камыши и, наклонившись, сорвала две круглые лилии, которые, словно корабли, покачивались на лениво текущей воде.

– Давайте свернем куда-нибудь в тень, - сказала она.
– Здесь слишком жарко.

Поля полотняной шляпы закрывали ей лицо, но головка девушки безвольно поникла, словно цветок, припекаемый полуденным солнцем.

Шелтон увидел, что жара в самом деле утомила ее, подобно тому как слишком жаркий день лишает северное растение его льдистой свежести. Он опустил весла, и по воде пошли круги, которые расплывались все шире я шире, пока не достигли берега.

Он направил лодку в заводь и, приподнявшись, ухватился за ветви нависшего над водою дерева. Ялик остановился, недовольно покачиваясь, словно живое существо.