Остров Кокос. Наследство
Шрифт:
Мой отец, женившись, для публики стал совершенно англичанином, однако дома со мной он говорил исключительно на испанском, гувернер называл меня не иначе, как сеньором Мартинесом, а мать – Начо, и мы даже сначала посещали католическую церковь, хотя и деда, отца моей матери, и тетю Джейн, ее сестру, протестантку до мозга костей, ужасала одна эта мысль.
Как бы там ни было, как ни старался мой отец, англичане считали нас за испанцев, соседи смотрели косо.
Но то были мелочи, не стоящие моего внимания. Я видел себя, по меньшей мере, сыном герцога и радовался жизни.
Пока 7 июня 1692 года в городе не разверзлись врата ада. И ад в числе сотен
Незадолго до этого мне исполнилось восемь лет. Утром от берегов Африки прибыл корабль отца, и он тут же умчался по делам. Мы же с матерью, тетей Джейн и мистером Робинсоном прогуливались по набережной. Было необычайно знойно и душно, даже для этих мест. В какой-то момент я почувствовал, как на город опустилась мертвая тишина. Ни единое дуновение ветра не касалось моей кожи, не единой птицы не показалось в небе, цикады замолчали в траве, а море стало гладким, как зеркало. На мгновение я почувствовал себя оглохшим. И, несмотря на зной и духоту, мурашки побежали по моему телу. Что-то назревало, невидимая угроза висела в воздухе, уже готовая обрушиться на нас.
Тишина закончилась с приходом ветра. Будто взбесившись, он налетел на город так, что все деревья пригнулись к земле. Небо покраснело, как раскаленная печь, земля под моими ногами вздрогнула и закачалась, а море вспенилось и выплеснулось на берег. Часть города сползла в море и исчезла, как будто ее никогда и не было. Та же участь постигла Форт Джеймс и Форт Карлайл. Земля вспучивалась, трескалась, и эти трещины проглатывали людей и целые дома. Другие дома рассыпались и превращались в кучи обломков. Мгновение назад стояла зловещая тишина, и вдруг я оказался среди грохота, треска, шипения, летящих камней и кипящей воды. Я увидел, как мой гувернер мистер Робинсон до подмышек провалился в разверзшуюся под его ногами трещину. Он цеплялся за камни мостовой и пытался выбраться, но в следующее мгновение вновь сомкнувшаяся земля раздавила нижнюю часть его тела.
Кто-то схватил меня за шиворот и потянул. Мы бежали прочь от берега, я видел только землю под ногами и что-то розовое, мелькающее справа. То были юбки моей матери. Я запыхался, падал, разбил оба колена, но чья-то рука поднимала и тащила меня дальше, и я, не в силах сопротивляться этой руке, бежал, хотя и не понимал, куда и зачем мы бежим. Разве можно сбежать от Гнева Божьего и ада разверзшегося под ногами и жаждущего принять тебя в свое чрево?
Потом на город обрушилось море и накрыло его. А когда оно ушло, все закончилось.
Это были ужасающе долгие минуты. Минуты, которые изменили все в моей жизни. Отец мой погиб, имущество поглотила земля и вода, корабль выбросило на берег, а дом пребывал на дне морском. Мы стали нищими в мгновенье ока.
Многие горожане ушли на другую сторону гавани и поселились в Кингстоне. Но мы остались в Порт-Ройале, в доме моего деда. У него была кузница, и нам удавалось свести концы с концами. Конечно, такая жизнь не шла ни в какое сравнение с прежней, но все-таки мы остались в живых и продолжали жить. Пока не пришла чума.
Улицы пестрели от крестов на дверях. Люди вымирали целыми семьями, родители хоронили детей, а дети плакали у мертвых тел своих родителей в осиротевших домах, и некому было прийти и вытереть их слезы.
Моя мать и ее мать заболели и умерли. Вместе с дедом и тетей Джейн я просидел в запертом доме сорок дней и тридцать девять из них я призывал чуму и смерть, чтобы они забрали и меня. Но мои мольбы остались неуслышанными. Смерть уже получила свое с моей семьи и больше не тронула никого.
Так мы остались втроем: тетя Джейн, я и дед. Он хотел обучить меня кузнечному ремеслу, но я учился неохотно и, как мог, отлынивал от работы. Потом он решил женить меня, но и к этому я, как вы понимаете, рвения не проявил. И вскоре он оставил меня в покое.
Я стал шляться по притонам, пил, играл, путался с женщинами. Каждая ночь оставляла меня пустым и раздавленным. Я не понимал, что мне нужно. Пил и играл еще больше, еще больше путался с женщинами и все сильнее чувствовал опустошение. Дед был прав. Каждому необходимо какое-то дело, но сожалеть о кузне было поздно. Тетя Джейн вступила в кружок из десятка дам. «Курятник», как называл их дед. Про меня она, казалось, совсем забыла, а деду было плевать на меня. Он ненавидел испанцев, терпеть не мог моего отца и ко мне проявлял лишь обязательное участие. А после смерти матери оборвалась последняя нить, связывающая нас. Он терпеливо сносил все мои похождения и с философской стойкостью ждал, когда же я, наконец, получу свое: попаду на виселицу или мне всадят нож под ребра в случайной пьяной потасовке.
Так продолжалось, пока я не связался с парнем из рыбацкой семьи. Однажды пьяным шатался по берегу и уснул в чьей-то лодке, а хозяин, шутки ради, не стал меня будить. Я проснулся посреди океана с незнакомым рыжим парнем в утлой лодчонке. Он скалился, глядя, как меня мутит от качки и вчерашней выпивки, как я ору и требую вернуть меня на берег, а потом огрел меня веслом, когда я слишком уж разошелся. Так мы и познакомились. Мне нравилась его семья, большая и шумная, хоть они и смотрели на меня косо. И бедный дом, в котором они жили, собирались за ужином, ссорились, рожали детей. И сам он тоже нравился. Но я старался не думать об этом, а просто делал все, чтобы быть рядом. И мы целыми днями пропадали в море. Я бросил пить и играть и понял, наконец, что мне нужно, пусть получить я этого и не мог… Он все время смеялся надо мной, над моей наивностью, неумелостью. Он вообще все время смеялся. И мне казался воплощением всего, что окружало меня с детства: рыжие волосы и веснушки и зеленые глаза – море и солнце…
Но, в конце концов, мой рыбак решил жениться, и я снова остался один.
В 1703 на Порт-Ройал обрушилась новая напасть – адское пламя, как утверждала моя набожная тетя Джейн. Мы в это время были в море и оттуда наблюдали за клубами черного дыма, который вздымался вверх, будто моля небеса пощадить этот проклятый город. Напрасно. Все сгорело. И кузня моего деда, и он сам. Тетя Джейн уцелела – в тот день она уехала в Кингстон со своим «курятником» совершать благие дела во славу божию – помогать сироткам, обчищающим карманы прохожих, наставлять шлюх на путь истинный….
После этого мы все-таки перебрались в Кингстон, а мой друг обзавелся женой и ребенком и больше мы не встречались.
На новом месте я вел вполне благопристойную жизнь и даже посещал собрания церковной общины вместе с тетей Джейн, которая окончательно помешалась и постоянно твердила о карах небесных, поразивших мою семью и весь город, погрязший в грехе, и все время молилась и меня призывала к тому же. Она вдруг стала паписткой, такой же ярой, как была до того протестанткой. Она была старой девой, прямой, как палка, и сухой, совсем не похожей на старшую сестру, мою мать, никогда не улыбалась, не сквернословила, смеяться было грешно, наслаждаться пищей, выпивкой, женщинами, мужчинами – тоже. Я тогда считал ее совершенно сумасшедшей, но больше у меня никого не было.