Остров «Мадагаскар»
Шрифт:
— Есть. Затормозил, — бесстрастно сказал пилот. — Кругом то же самое. Поворачиваю для обзора… Не знаю. Посветлело как будто.
— Гравиметр — спросил Уйм.
— Какой здесь гравиметр… В нулях он, в нулях, старина Грант…
— Вопросы к пилоту?. — таким же бесстрастным голосом сказал Уйм. — Нет вопросов? На лебедке! Приготовьтесь вирать.
— На лебедке готовы, — сказал Албакай.
— Отставить лебедку. Грант, разреши выйти в космос на лине.
Это сказал Юнссон. На секунду все замерло. Потом Марта Стоник прыгнула к Уйму, двумя руками вцепилась в него и затрясла головой. Уйм
— Пилот, здесь Уйм. Разрешаю выйти в космос па лине.
Юнссон ответил: «Есть!» и засмеялся — было очень хорошо слышно в эти секунды. Он смеялся весело, без тени надрыва. «Открываю люк, сейчас… Да, коллега Сперантов! Дистанция два тире…» — и тишина. На секунду. Затем из нее выделился знакомый звук — щелканье дыхательного автомата на скафандре. Связь по тросу работала. Но некому было отвечать на той стороне. В безнадежной тишине завертелась лебедка. Уим повторял размеренно, как метроном: «Тиль, здесь Уим. Тиль, здесь Уим. Отвечай». И снова: «Тиль, здесь Уим». Рокочущий бас Албакая врывался в паузы: «Сто пятьдесят метров. Сто сорок метров.»
… Албакай первым заметил, что чернота уходит, и крикнул: «Смотри!» Это произошло так быстро, что в рубке не успели отрегулировать яркость экранов. Все инстинктивно смотрели в сторону капсулы, а Солнце возникло за нею, по левому борту, ослепило. Сквозь багровые пятна и полосы, прикрываясь рукой от косматого Солнца, Хайдаров увидел белый овал капсула и — немного в стороне — что-то ритмично поблескивающее, как астероид при близком прохождении. Тело Юнссона вращалось, следуя за капсулой на лине.
Хайдаров отвернулся и ив видел, как по тросу прыгнул Бутенко в своем суперскафандре. Сверху обрушился Сперантов. Не удержался, пал на четвереньки, перебежал к экранам. Лицо его было искажено отчаянием. Он готов был броситься в экран, схватить неопознанное голыми руками. В корабле сразу стало шумно. Закричали голоса лунной и земной диспетчерских, пронзительно взвыла морзянка, хрипло запели радиомаяки, запущенные диспетчерами на полную мощность. За кормой, в чудовищной дали, пыхнуло огненное облачко — спасательный корабль-робот «Отважный» поймал «Остров Мадагаскар» в пеленг и дал первый ядерный импульс.
Ночь была нескончаема. В космосе не бывает дней и ночей. Если сияние космоса ощущается, как ночь, значит, рейс закончен.
Уим и Хайдаров сидели в командирской каюте. «Остров Мадагаскар» был эвакуирован, по его тихим палубам гремели голоса заправщиков и ремонтников. Они властно стучали башмаками, от них исходил острый, пороховой запах Луны. Даже на обшивке кипела жизнь — спектрометристы под защитными зонтами разворачивали свое оборудование, отыскивали следы неведомого.
Хайдаров держал в коленях термос. Они с Уимом поочередно тянули кофе через соску и разговаривали.
— Странно, — сказал Уйм. — Столько лет ходили на параллельных, и вот когда познакомились.
— Да, странно, — сказал Хайдаров.
— Очень славно, что познакомились. Очень славно…
Хайдаров кивнул. Славно. И то, что командир Уйм говорит так с человеком, от которого зависит его судьба, вот что по-настоящему хорошо. Не боится, что его заподозрят в подхалимстве. Верит.
Уйм хлопнул его по руке и невесело засмеялся.
— Едва познакомившись, они вступили в сговор… Куратор Хайдаров, используя свое влияние в Совете космокураторов, добивался реабилитации штурмана Уйма. Со своей стороны этот последний обещал Хайдарову поддержку Ассоциации судоводителей в устройстве космической системы психоконтроля…
— Хорошо поешь, — сказал Хайдаров. — Но так и будет. Ты должен водить корабли.
— Я бы не доверил корабль такому командиру, — сказал Уйм.
— Брось, брось… Трехмесячный отпуск, и все будет олл райт. Каждый должен оступиться, чтобы сбило спесь. Напортачить, у нас говорят.
— Напор-ртачить?
— Плохо сработать, ошибиться.
— Надо запомнить. Ты думаешь, с меня сбило спесь?
— Надеюсь, — сказал Хайдаров.
— Э! Не сбило. Отпуск я возьму, и возьму Ани в экипаж, но спесь остается при мне, ты учти — прежде чем заступаться за меня.
— На место Бутенко?
— Да. Ксаверы больше не пойдет со мной. Не простит.
— Покажи мне еще Ани, — попросил Хайдаров.
Уим отвел руку за спину, нажал кнопку, и в стенке оружейного шкафчика — на том месте, куда смотрела Марта Стоник — возникла женщина. Она была прекрасна. За ее спиной был песок и вздыбленные стеклянные океанские волны и тропическое небо, но женщина была прекраснее неба, моря и песка, и у ног ее сидел сонный львенок.
— Ха! Это я, — сказал Уим, погружая палец в львиную шерсть. — С нею я такой. Поэтому не брал ее на корабль.
— Возьми, — сказал Хайдаров.
— Возьму. Попробую, — сказал Уим.
О Марте Стоник они не говорили. Они знали, что вины здесь нет ничьей — ни командира, ни пассажирки. Так вышло. И все.
Они уже знали, что Тильберта Юнссона не удалось оживить, хотя никаких следов насильственной смерти на нем не обнаружено. Просто выключился мозг. Просто… Так же просто, как гипотеза Сперантова и других набольших физиков, по которой НО не был ничем материальным. Ни пространством, ни антипространством — ничем. Лучом прожектора, состоящим из абсолютной пустоты. Поэтому он и не имел массы, поэтому поворачивал без радиуса, как пятно от прожекторного луча на склоне горы или на поверхности моря. Юнссона убило ничто, поглощающее любое излучение, как мы — ничто по сравнению с матерью-природой, — поглощаем любое знание о ней, накалываем его на булавки, как бабочек.
Уим погасил голографию и требовательно спросил:
— Почему Тиль бросил Шерну?
— «Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте, музыку руками», — Хайдаров ответил цитатой, чтобы закончить разговор, но командир Уим был упрям, и ему предстояло водить пассажирские корабли, в которых все каюты будут заняты космическим персоналом.
— О-а, все тот же миф о ненависти к, куратору? Я в это не верю.
— Ты слишком здоровый человек, чтобы поверить, дорогой Грант. И ненависть — не то слово. Скорее, нелюбовь, еще точнее — раздражение и нетерпимость. Куратор, к сожалению, воспринимается не как врач, а как требовательный наставник. Нас либо очень любят, либо едва терпят. И то и другое — лишнее. Почему — едва терпят? А мы пристаем, настырничаем… Тиль был очень эмоционален. Вечный подросток, понимаешь? И агрессивен при этом…