Остров Святой Елены
Шрифт:
В этот раз Лена тоже мучилась - зеленая, жалкая, извивалась на диване, и Мама довольно спокойно оставила ее дома на два дня.
Когда дверь хлопнула, Лена постаралась выдохнуть из себя боль вместе с воздухом. Боль задумалась и ушла куда-то в поясницу. И принялась за дело так, что Лена закричала. Потом Лена разжевала две таблетки анальгина и проглотила их не запивая. Села на пол и закрыла глаза.
Мама не разрешала попусту глотать таблетки - это было вредно. По Маминому мнению, боль надо было терпеть. И теперь, когда Лена нарушила закон, стало легко и одновременно страшно. Боль растворилась, вышла наружу в поисках новой жертвы, а Лена аккуратно обрезала анальгиновую упаковку, так что никто бы и не заподозрил, что изначально здесь было
Черный, в круглых, оставленных Мамиными пальцами следах телефон призвякнул, лишь только Лена сняла трубку. На секунду показалось, что в телефоне сидит Мамин шпион, но шестизначное число все-таки было набрано, притом безо всякой шпаргалки, - Лена запомнила его еще в лифте, как песню, а бумажку бросила в урну, разорвав несколько раз (чем мельче становились клочки, тем яростнее они сопротивлялись уничтожению).
Номер был рабочим - потому что ответил мужской голос, но другой, не принадлежавший Николя. У любимого Леной был академический, памятный голос, кроме того, он довольно заметно выделял парные звуки "з-с". А у того, что ответил, голос был так себе - и Лена попросила Николая. Голос повеселел и закричал фамилию Николя, которую Лена услышала в первый раз, и фамилия ей понравилась.
Николя если и был рад, то не показал этого, но позвал в гости сегодня же вечером. То, как он торопился встретиться с Леной, более искушенной даме указало бы на скорый возврат семейства и конец разврату. Однако Лена не могла провести таких параллелей, поэтому сказала, что конечно же придет, но чувствует она себя не очень хорошо. Николя задал ей несколько вопросов, как опытный врач, после чего перенес встречу на неделю. Шепнул в трубку, что целует, а потом положил ее на рычаги.
С дачи Мама вернулась подобревшая и с мешком зелени, которой и начала кормить Лену нещадно. Лена ела, кивала и мучительно соображала, как бы ей вырваться к Николя. К счастью (ли?), Лена поделилась проблемой с ушлой Маринкой, которая согласилась прикрыть подругу, сочинив семейный праздник, на который Лену пригласила Маринкина мать - Мамина антиподша, молодая гибкотелая красотка; из-за ее измен Маринкин папа однажды не насмерть, но значительно вскрыл себе вены. Лена сделала вид, что ей совершенно не хочется тащиться на это занудное семейное сборище, и Мама начала ее выпихивать со страстью, которой хватило даже на утюжку того же поплинового наряда.
На пороге Мама что-то заподозрила, но Лена уже поцеловала ее в щеку, которая напоминала сырое песочное тесто, продававшееся в "Домовой кухне", и не торопясь вышла из дома.
В этот день они с Николя стали любовниками, а вечером смотрела Лена с Мамой телевизор и обильно рассказывала о Маринкиных родителях и старшей сестре Людмиле, которая окончила горный с красным дипломом.
Лена любила беззаветно, но ответно. Так ей казалось. Николя говорил ей приятные слова, возил в рестораны, учил есть салаты вилкой и ножом. Он подарил ей золотые серьги (не кольцо - Лена мечтала о кольце, символе вечной любви, она ведь уверена была в том, что Николя скоро разведется и предложит ей все, что у него есть), которые хранились у Маринки дома (ее мать пару раз надевала их к любовнику) и часто повторял, что Лена - красавица.
Маринкина мать, которая курила и просила звать ее "просто Вера", научила Лену выщипывать брови, делать прическу с чулком и красить губы, смешивая разные помады. Мама была в ужасе, пыталась бороться, но Лена сидела дома, лишь изредка, всегда с предварительным звонком Веры, посещала как бы Маринку, которая стала единственным свидетелем запретной любви. Николя, впрочем, об этом не знал. Он встречался с Леной в какой-то нежилой квартире, обставленной скупо и неуютно, будто в нее свезли со всего города ненужные вещи.
В конце института у Лены пропали месячные. Она спросила у Николя, что теперь делать, и он отвез ее на платный аборт. По тем временам сделали ей все просто шикарно, но детей у нее больше быть не могло - потому что Николя перестал с ней встречаться, а других мужчин она не могла представить рядом с собой, даже Наполеона - кроме того, он ведь уже умер и ожил заново в Николя. Так что круг опять замыкался, не было видно даже следа, где сливались линии.
Николя перестал подходить к телефону и прислал к Лене своего друга, который сказал, что у Николая серьезная проблема: вся семья может поехать в Алжир на три года, но если выяснится, что у Николя любовница, да еще такая молоденькая (тут друг улыбнулся, и Лена увидела, что у него кривые зубы)...
Лена работала в школе и смотрела мимо детей, объясняя им про "Пушкин - это наше все". Они называли ее "русалка" - не потому, что глаза Лены были словно из реки зачерпнуты, а волосы всегда чуть влажные, а потому, что, читая "Лукоморье", она перепутала, сказав: "Русалка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей". "Без носа, без ушей", - хохотал отличник, похожий на маленького Николя.
Три года прошло, еще три, еще пять. Десять. Двадцать... Ушел совок, пришел капитализм с нечеловеческим лицом. Умерли от старости коты Петя и Мося. Появились наркоманы, колбаса, книги, лифчики, заказные убийства, доллары, страх, решетки на окнах и парадные на ключах, билеты в Париж, СПИД и компьютеры. Исчезли зарплаты, пафос, чистота, боязнь наказаний, жуткая рожа однопартийности, комсомольские собрания, бескорыстие, девскромность, волосы на женских ногах и когда весь город в одной помаде. Маринка родила тройню, а просто Вера развелась с мужем и уехала в страну, которую Мама, влюбленная теперь в Невзорова, презрительно называла Жидостан.
Лена рассказывала про Пушкина, носила платье с молнией, ела много булочек с маслом и читала книги про Наполеона. Она поправилась на двадцать килограммов, потом похудела на восемнадцать, и кожа некрасиво висела на ней, будто на мопсе. Прежде чем надеть платье, Лена собирала кожу в складку и потом уже застегивала платье. Ночью Лена обнимала себя за плечи, скрестив руки на груди, и так, в героическом виде, спала до рассвета.
Мама перестала молиться, но иконы из комнаты не убирала. Святой Николай-угодник, на которого Мама раньше по часу просматривала полуслепые, в очках глаза, зарос пылью, и Лена из жалости несколько раз отряхивала его рукавом.
Однажды позвонила Маринка и, солируя на фоне тройного детского бэк-вокала, сообщила, что Николя теперь директор фирмы, которую Лена знает. Лена не знала, она не вникала в приметы новой жизни, ей привыклось жить с воспоминаниями о Николя, любовью к нему, еще у нее были Пушкин и Наполеон. Маринка терпеливо повторила название, потом сказала, что это не важно, и надиктовала Лене номер телефона.
Мама была уже почти совсем глухая, поэтому Лена позвонила почти при ней из коридора. Аппарат был тот же самый, по которому Лена звонила двадцать лет назад, тот же самый был и голос Николя. Он не удивился, не обрадовался, назвал Лену милой бонапартисткой, рассказал про успехи дочерей и спросил, что надо. Лена сказала, что ей ничего не надо, только она просит Николя: если ему вдруг в старости будет одиноко и тоскливо, пусть он позвонит Лене, она заберет его к себе и будет за ним ухаживать. Николя не очень понравилось, что Лена намекает на его пятьдесят семь, но он записал номер - не думая, зачем. Остров святой Елены!
– сказал он и попрощался, довольный своей шуткой.
Лена долго потом сидела в коридоре с трубкой в руках и не сразу услышала громкий стук в спальне. Когда она вбежала в комнату, то увидела сухенькое Мамино тельце, лежащее на полу с иконой святого Николая на голове. Икона упала и сильно ударила Маму. Та усмотрела в этом событии страшный мистический смысл и в больнице - от страха, не от ушиба - умерла. Лена похоронила ее на хорошем месте, в самом центре кладбища. Она не плакала, но душою сильно скукожилась и такая осталась уже навсегда. Маринка принесла водку, и они пили ее на могиле, хотя Маме бы это не понравилось, как и пепел Маринкиных сигарет, летящий прямо в лицо на временном деревянном памятнике.