Остров Тасмир
Шрифт:
Этот последний год вообще был удачен для всех золотопромышленников, и правительство Соединенных Штатов оценило общую добычу за год в пятьсот тысяч долларов.
Барни и бразильцы заработали по двадцать тысяч долларов. В заливе Нортона Барни удалось дешево купить по случаю маленькую паровую яхту. Но с этого момента на него стали обрушиваться несчастия.
Заболела и умерла жена, а потом явился один из его компаньонов. Он уступил его просьбам и принял на борт. Это был полуиспанец Химинес, в достаточной мере авантюрист, но энергичный и предприимчивый. Он, как оказалось потом, проиграл и
Химинес быстро взял в свои руки наем матросов и капитана, пользуясь удрученным состоянием Барни, схоронившего жену.
Они вышли в море тотчас же после похорон. Сначала все шло хорошо, но на третий день к ним ворвались матросы, отняли все деньги и заперли в каюте. Это было весной, месяца полтора тому назад.
Дней пять арестованных кормили и поили, а потом внесли в каюту запасы галет, бисквитов, бочонки с водой и вино, заперли их на ключ, и яхта словно вымерла.
Это была ужасная тишина. Они чувствовали, что куда-то плывут, ощущали толчки и холод. Барни с ужасом догадался, что грабители покинули яхту, направив ее предварительно вместо юга на север.
— Нам стало очевидно, — говорил он, — что мы плывем в Беринговом проливе, где негодяи, вероятно, высадились на северо-западном берегу Аляски.
Выглянув в иллюминатор, Барни увидел пловучие льды. Так потянулись ужасные дни, когда морское течение влекло яхту, вскоре затиснувшуюся во льды, в неизвестном направлении. Он приходил в отчаяние, но, помня о Люси, распределил всю пищу, и питье на порции. Сначала они мечтали о встрече с каким-нибудь китобойным судном. Потом он надеялся взломать дверь или вылезти в иллюминатор, чтобы попытаться так или иначе управлять судном, но и это не удалось, так как в его распоряжении не было не только никаких инструментов, но даже простого ножа или длинной веревки.
Постепенно силы их падали, а душевное состояние дошло до того, что все им казалось бредом. Воля совершенно ослабла, овладела апатия. Они целые дни лежали в состоянии отупения. Время от времени машинально съедали и выпивали установленную порцию и опять ложились на диваны.
Потом Барни почувствовал крайнюю слабость и не мог больше вставать. Его кормила и поила Люси. Последние порции они уменьшили вдвое, но все же за три дня до того, как мы их нашли, они ничего уже не ели, а пили только вино и лежали в полузабытьи.
Они слышали наши крики, но не верили им и продолжали лежать неподвижно. У них уже было несколько галлюцинаций, и, слушая нас, они считали это просто обманом воображения. Только стук в дверь заставил их поверить действительности.
Этот несложный рассказ потряс меня до глубины души. Предо мной все время рисовался образ Люси, а где-то в недрах сознания выплывали разбойники, ворвавшиеся в «Крылатую фалангу», и я снова почувствовал острое отвращение и страх к людям…
События Парижской Коммуны, дополненные потом рассказами Барни, увлекали нас, заставляли трепетать пред величием подвига борцов за свободу, но в то же время жуткое торжество победителей, раздавивших революцию, делало нас еще более человеконенавистниками.
Мы верили только в себя, в свой Тасмир и навсегда отмежевывались от остального человечества. Старшие спорили с нами, разубеждали, доказывали наши ошибки, но мы были глухи.
— Вот вы видите, — говорил отец, — что рабы хотят освободиться, но у них не хватает сил. Вы упрекали русский народ, что он не поддерживает революции, что мы приносим никому ненужные жертвы… Но там, во Франции, все трудящиеся сами встали на защиту своих прав, героически боролись и погибли. Вот в таких случаях, независимо от исхода борьбы, мы должны итти на все жертвы и помогать угнетенным!..
Мы сознавали правоту слов отца, но жизнь человечества была так далека от нас, так дико непохожа на нашу, что мы только радовались этому несходству. Нас ничто, ни в прошлом, ни ни в будущем не связывало с людьми, живущими где-то там, далеко от нас. Мы боялись только их преследований и нападений на Тасмир.
IX
С появлением Люси моя жизнь стала совсем иной. Неожиданно для самого себя я тогда начал писать стихи. Я писал о нашей величественной природе, о гении отца, написал поэму о полетах «Борьбы», но больше писал о радостях творящего труда и любви.
Это были первые литературные опыты на Тасмире, и хотя в молодом поколении появились более даровитые поэты, все же я считаюсь основоположником. С меня началась наша литература.
Расцвет литературы у нас совпал с изобретением Георгием способа приготовления бумаги из оленьего моха, превращаемого предварительно в густую, но тонкую кашицеобразную массу.
Вообще Георгий Успенский превратился в замечательного инженера-химика и физика. Он и инженер-механик Владимир Рукавицын заняли место прямых наследников и продолжателей работ отца. Правда, это было сравнительно легко, так как отец до сих пор остается фундаментом тех знаний и наук, какие у нас процветают. Мы все, в разной мере, только продолжатели его гениальных работ и замыслов. Но возвращаюсь к истории нашей жизни. Через две недели после приезда Люси, мы установили все восемь ферм с собирателями Грибова, соединив их воздушными проводами с Тасмиром.
Идея отца блестяще осуществилась: контрольные аппараты показали, что мы располагаем электрической энергией в две тысячи шестьсот лошадиных сил в течение каждого часа!
Электрические печи и плита дали превосходные результаты. Мы пришли в неистовый восторг, когда комнаты наполнились теплом, показав температуру 30° по Реомюру. Температура продолжала повышаться, так что пришлось придумать особые регуляторы, чтобы она держалась в комнатах не выше 14° по Реомюру.
Барни и Люси, еще незнакомые с гением отца, были подавлены и смотрели на него с нескрываемым восхищением, как на чудо человеческой природы.
Даже летательный аппарат, о котором они узнали накануне, так не поразил их, как этот новый подвиг отца. Для нас это тоже было величайшим событием и крепким залогом, что мы будем жить сами и заставим жить Тасмир.
Охваченные энтузиазмом, мы принялись тотчас же за постройку слюдяной крыши над всем крытым двором.
Помню, Антуан Барни однажды в разгаре работ обратился к отцу и крикнул:
— Вы — гений, вы создаете такой чудесный и совершенный фаланстер, какой даже и не снился великому Фурье!