Остров Тасмир
Шрифт:
— Если правду сказать, — грустно заметил Шнеерсон, — то Туруханск это столица в сравнении с Гольчихой. В июне здесь ярмарка бывает, и тогда вот для всех этих северных медвежьих углов праздник. Сюда съезжаются торговать пушниной и рыбой, покупать хлеб, водку, порох и свинец. Впрочем, и здесь не сладко. Теперь вот середина марта, солнышко играет, а зимой-то тьма, холод, колодцы и те до дна промерзают…
Наступило молчание. Грибов вскользь взглянул на жену и, засмеявшись, шутливо крикнул:
— Не грусти, жонка, здесь мы будем работать
Варвара Михайловна улыбнулась.
— Я была готова и к худшему. Я не грущу, я соображаю, как и чем запастись для Гольчихи. После вчерашнего мне теперь ничто не страшно.
Доктор с недоумением посмотрел на бодрые лица своих спутников, но ничего не возразил, а перевел разговор на другую тему:
— Вот и моя резиденция. Тут и богоугодное заведение и моя квартира.
Перед ними был бревенчатый дом с пятью окнами по фасаду и с крыльцом, рундуком по-сибирски, на резных колонках с точеными балясинами:
В прихожей гостей встретило все семейство доктора.
— Это Грибовы, — радостно заявил Давид Борисыч и, обернувшись к Варваре Михайловне, продолжал, — а это моя жена Юдифь Яковлевна, это дочки: Лия, Сарочка и Соня.
После приветствий и поцелуев все прошли прямо в столовую, где был накрыт стол, как раз по числу гостей и хозяев.
— А откуда вы узнали, — спросила, смеясь, Варвара Михайловна, — что приехал Лев Сергеич и сколько всех нас?
— Откуда? — засмеялся доктор, — да ко мне сегодня с утра еще забегал Иван Якимыч…
— Видишь, Лева, торжествующе заявила Варвара Михайловна, — я, выходит, и права, а ты старика опасался, боялся, нет ли провокации.
— Это Иван-то Якимыч провокатор? — снова засмеялся Шнеерсон.
— Все же это странно, — заметил Грибов, — тюремщик, с жандармами пьянствует и нам благодетельствует. Обидно и неприятно.
Шнеерсон покраснел, но заговорил горячо и серьезно:
— Мне пред вами теперь как-то неловко, и мое положение показалось бы на первый взгляд ложным, но тут, в этих гиблых местах, особая жизнь, и люди особые. Но, прежде всего, Иван Якимыч тоже ссыльный, но не политический, а какой, затрудняюсь даже сказать.
Грибов удивленными глазами посмотрел на доктора.
— Что же он за человек?
— Очень несчастный, — продолжал Шнеерсон. — Его здесь считают не то юродивым, не то блаженным. Безобидный человек…
Шнеерсон помолчал и рассказал следующую историю из жизни странного тюремщика.
Во дни давно прошедшие Иван Якимыч служил где-то в Петербурге в одном из департаментов. Был, вероятно, таким же, как теперь, смешным добряком и чудаком. Это, однако, не помешало ему, имевшему уже за тридцать, влюбиться в одну хорошенькую девушку, на которой он и женился. Со дня свадьбы Иван Якимыч неожиданно полез в гору. Вскоре у него и сынишка появился. Прошло потом этак годика полтора, а он чуть ли не выше столоначальника место занимает. Счастью его пределов нет, жену любит до безумия, а мальчишку и того больше. Вообще, дети, это — его самое слабое место.
Только вот вздумалось ему подарок молодой жене принести к именинам. Ушел раненько со службы, поехал в ювелирный магазин, что-то купил там, и домой.
Вбежал по лестнице такой радостный, а горничная его в комнаты не пускает. Он понять ничего не может и прямо к жене, а та с самим начальником на диване обнявшись сидит.
«Показалось мне, — говорит Иван Якимыч, — будто весь мир божий на мелкие стеклышки бьется и на глазах моих рушится».
Жена бледная стала, генерал пятнами пошел, но молчит, смотрит сурово…
— Что же это, в-ваше превосхо… — задохнулся бедняга.
Тут генерал топнул ногой и крикнул:
— Марш на службу, болван!..
Иван Якимыч вышел, но только на службу пришел дня через три. Все это время по кабакам пьянствовал, а там сослуживцы глаза ему открыли, со всеми подробностями рассказали. Оказалось, все это самой девицей было подстроено, и сын не его, а генерала…
Вот тут и случилось самое героическое, чего и сам Иван Якимыч объяснить не умеет.
Вошел он в департамент, чиновники все за столами сидят, а генерал как раз из кабинета выходит. Маленький он был, лысый и с голубой лентой.
Иван Якимыч почтительно этак подошел к нему, да вдруг хвать за ухо, повернул лицом к чиновникам и не своим голосом взвизгнул:
— Смотрите, господа, какие подлецы на свете есть!
Дальше ничего Иван Якимыч не помнил, у него открылась горячка. Дело в суд передано не было, а беднягу еще больным — прямо в Туруханск. Сюда его исправником и начальником тюрьмы назначили.
— Это было лет двадцать пять тому назад, накануне, так сказать, «великих реформ», после которых и мы сюда же попали, — закончил доктор, когда все встали из-за стола, а мужчины закурили трубки.
— Боже мой, — вздохнула Варвара Михайловна, — как бесправна эта царская Россия.
— Э, что это! — воскликнул Грибов, — а крепостное право с продажей и поркой людей, а кошмары с кантонистами! Нет, не понимаю я Герцена, не могу простить ему того, что он писал о Галилеянине! Нет, до тех пор, пока не будет свергнуто самодержавие, никакие реформы ничему не помогут. Нужно поднять весь народ, как подымали его Разин и Пугачев, нужно размести и уничтожить все помещичьи и полицейские гнезда! Только тогда конец царизму и произволу!..
Шнеерсон соскочил с своего стула и, сверкая глазами, страстно заговорил:
— Да, да! Я тоже так думаю! Но мало этого— я верю, слышите, всей душой верю, что настанет такой день! Настанет! Но вот теперь-то что делать? Все революционные партии разгромлены, одни из вождей казнены, другие — бежали за границу, третьи — в тюрьмах, на каторге! Что же делать, что?
Грибов быстро овладел собой и проговорил твердо и спокойно:
— Готовиться к борьбе.
— Но как, — крикнул Шнеерсон, — как?