Остров

Уоттс Питер

Дарвин здесь превращается в абстракцию, некий курьез. Этот Остров обращает в ложь все, что нам когда-либо говорили о механизме жизни. Питаемая солнечной энергией, идеально адаптированная, бессмертная, она не ведет борьбу за существование: где здесь хищники, конкуренты, паразиты? Вся жизнь вокруг этой звезды есть один огромный континуум, один великий акт симбиоза. Природа лишена окровавленных клыков и когтей. Здесь она стала рукой помощи.

Лишенный способностей к насилию, Остров пережил планеты. Не обремененный технологиями, он стал умнее цивилизаций.

Он неизмеримо разумнее нас, и он… добрый. Он должен таким быть. С каждым часом я все больше в этом уверена. Как он вообще может представить, что такое враг?

Я вспоминаю, как обзывала его, пока не узнала больше. Мясной пузырь. Циста. Теперь такие слова для меня граничат со святотатством. Я никогда их больше не произнесу.

Кстати, есть и другое выражение, которое подойдет еще точнее, если шимп добьется своего, – убийство на дороге. И чем дольше я смотрю, тем больше боюсь, что проклятая машина права.

Если Остров и способен защищаться, то я не вижу, как именно.

* * *

– Знаешь, «Эриофора» невозможна. Она нарушает законы физики.

Мы сидим в одном из альковов для общения, чуть в стороне от «брюшного хребта» корабля – перерыв после библиотеки. Я решила начать еще раз с основных принципов. Дикс смотрит на меня с понятной смесью недоверия и смущения: мое утверждение почти настолько глупо, что не заслуживает отрицания.

– Это правда, – заверяю я. – Для разгона корабля с такой массой, как у «Эри», особенно для релятивистских скоростей, необходимо слишком много энергии. Примерно как мощность звезды. Люди рассчитали, что если мы вообще когда-нибудь отправимся к звездам, то придется лететь на корабле размером с твой палец. С экипажем из виртуальных личностей, записанных в чипы.

Это звучит бессмысленно даже для Дикса.

– Неправильно. Если нет массы, то нельзя и падать в любом направлении. «Эри» не смог бы даже лететь, будь он настолько маленьким.

– Но предположим, что ты не можешь переместить любую часть этой массы. Нет ни «червоточин», ни туннелей Хиггса – ничего, что могло бы перебросить твое гравитационное поле в направлении полета. Твой центр массы просто сидит… в центре твоей массы.

Дикс дергает головой:

– Но у нас все это есть!

– Конечно, есть. Но очень долго мы этого не знали.

Его нога нервно постукивает по палубе.

– Это история нашего вида, – поясняю я. – Мы думаем, что во всем разобрались, что разгадали все тайны, а потом кто-то натыкается на фактик, не укладывающийся в парадигму. И всякий раз, когда мы пытаемся заклеить трещину, она становится шире, и не успеваем мы опомниться, как все прежние взгляды на мир рушатся. Такое случалось неоднократно. Сегодня масса является ограничением, завтра – необходимостью. Все, что мы считаем известным, меняется, Дикс. И мы вынуждены меняться вместе с ним.

– Но…

– Шимп меняться не может. Правилам, которым он следует, уже десять миллиардов лет, а воображения у него нет совсем, но в этом никто не виноват, просто люди не знали, как

иначе поддерживать стабильность нашей миссии длительное время. Они хотели, чтобы все работало, поэтому построили нечто такое, что не может свернуть с заданного пути. Но они также знали, что все меняется, и именно поэтому здесь находимся мы, Дикс. Чтобы решать те проблемы, которые шимп решить не может.

– Чужой, – говорит Дикс.

– Чужой.

– Шимп решит эту проблему.

– Как? Убив его?

– Мы не виноваты, что он оказался у нас на пути.

– Это живое существо, разумное, и убить его только ради расширения империи каких-то инопланетян…

– Человеческой империи. Нашей империи. – Руки Дикса вдруг перестают подергиваться, он встает и замирает с каменной неподвижностью.

– Да что ты можешь знать о людях? – спрашиваю я.

– Я тоже человек!

– Ты долбаный трилобит. Когда-нибудь видел, кто выходит из тех порталов, как только мы их подключаем к сети?

– Обычно никто. – Он замолкает, вспоминая. – Пару раз… однажды вроде бы вышли корабли.

– Так вот, я видела намного больше твоего, и уж поверь, если эти существа и были когда-то людьми, то для них это была переходная фаза.

– Но…

– Дикс… – Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вернуться к тому, что хотела сказать. – Послушай, это не твоя вина. Всю информацию ты получаешь от идиота, застрявшего на рельсах. Но мы делаем это не для человечества, не для Земли. Земли больше нет, хоть это ты можешь понять?! Солнце сожгло ее дотла через миллиард лет после нашего отлета. И те, на кого мы работаем, они даже разговаривать с нами не будут.

– Да? Тогда зачем мы это делаем? Почему бы нам не… отказаться?

Он действительно не знает.

– Мы пытались, – говорю я.

– И что же?..

– Но твой шимп отключил систему жизнеобеспечения.

Надо же: сейчас ему нечего ответить.

– Это машина, Дикс. Неужели ты не способен это понять? Он запрограммирован. Он не может измениться.

– Мы тоже машины. Только сделаны из других материалов. Мы запрограммированы. Но мы меняемся.

– Неужели? Когда я в последний раз проверяла, ты настолько присосался к титьке этой обезьяны, что не мог даже отключить свой мозговой линк.

– Но так я учусь! И у меня нет причины это менять.

– А как насчет того, чтобы вести себя как человек, хотя бы изредка? Достигнуть хотя бы небольшого взаимопонимания с людьми, которые могут спасти твою жалкую жизнь, когда ты в следующий раз выйдешь из корабля? Это для тебя достаточная причина? Ведь даже я тебе не доверяю! Я и сейчас точно не знаю, с кем разговариваю.

– Это не моя вина. – Я впервые вижу на его лице нечто иное, чем обычная гамма страха, смущения и бесхитростных расчетов. – Виноваты вы, все вы. Вы говорите криво. Думаете криво. И это больно. – В его лице что-то затвердело. – Вы мне даже не были нужны для дела, – со злостью процедил он. – Я вас не хотел. Мог бы и сам руководить стройкой, сказать шимпу, что могу это сделать…