Острова и капитаны
Шрифт:
— Чтобы проучить тебя, — доброжелательно сказал Олег.
— За что?
— За боязливость.
— А ты смелый? Вот и проучи сейчас.
— Что ж, придется… — Олег оглядел ребят, словно говоря: я не хотел, он сам просит. И пружинисто встал в боксерскую стойку. Ловко так, красиво.
У Толика противно заныло в животе. «Ты, что ли, правда совсем трус?» — спросил он себя. И, чтобы успокоиться, вспомнил: «А хронометр-то идет…» Это теперь не очень помогло. Но все же Толик поднял к груди кулаки. Встать
Олег умело выбросил руку, Толик не успел уклониться. Попало по скуле, в глазу вспыхнуло. Толик удивленно опустил руки.
Олег улыбался. Видимо, решил, что вот и все, кончен бой. Да?
Злость не злость, гордость не гордость, но какая-то пружина сработала. Пальцы сжались, и Толик махнул кулаком снизу вверх. Сильно! Костяшки прошли по верхней губе и носу Наклонова. Голова у него откачнулась, руки вскинулись.
— Ой-я… — сказал Рафик с веселым испугом.
Олег быстро отошел на два шага, поднял к лицу ладони и замер. Прошло несколько секунд. Все молчали. Толик ждал, часто дыша. Олег стоял, не опуская рук. Толик наконец шагнул к нему. Тогда Витя Ярцев звонко сказал:
— Перестань! Видишь, у него кровь!
Из-под пальцев Олега выползла на подбородок алая струйка. Толик опустил кулаки.
К Олегу быстро подошла Люся.
— Ну-ка, покажи. Сильно он тебя?
Олег послушно развел в стороны ладони и запрокинул лицо. Люся стала вытирать у него кровь под носом сорванным лопухом. Подскочил Витя, дал платок. Аккуратный он, Витя Ярцев.
— Кровь так кровь, — устало сказал Толик. — Разбитых носов не видели?
Ему никто не ответил. Лишь Рафик глянул быстро и будто понимающе.
Толик не чувствовал победной радости.
— Все, что ли? — спросил он хмуро.
— А тебе чего, еще надо? — сердито откликнулась Люся. Олег с запрокинутой головой сопел распухающим носом.
— Тогда я пошел, — сказал Толик. Радости не было по-прежнему. Но все же дело свое он сделал, как хотел. Даже лучше, чем хотел.
И теперь он уходил. Навсегда… Правда навсегда?
Толик оглянулся. Все робингуды смотрели ему вслед. Даже Олег смотрел. Впереди всех стоял Шурка. Тонкий, обиженный какой-то. Замерший и немигающий.
— Шурка, — вдруг сказал Толик. — Можно, я тебе письмо напишу из Среднекамска?
Шурка мигнул. И лицо его ожило от сумятицы мыслей — словно заметались по нему зайчики и тени от частой листвы. Но почти сразу взгляд Ревского отвердел. И сказал Шурка:
— Вот еще!
«Ну что ж, прощай», — подумал Толик. И снова пошел от ребят. По берегу Черной речки.
Но почти сразу он услышал топот. Шурка обогнал Толика, потеряв в траве незастегнутые сандалии. И остановился перед ним — босой, растрепанный,
— Стой! Теперь ты будешь драться со мной!
Вот уж чего Толик не ожидал!
— Шурка, ты что? Зачем?
— А зачем ты его так?! До крови! — Шурка задранным подбородком показал за спину Толика, на Олега. В глазах робингуда Ревского дрожали огоньки ясного гнева.
Подошли с двух сторон Витя и Рафик. Витя сказал:
— Шурка, не надо.
— Надо! Зачем он его так?!
— Но мы же честно дрались, — сказал Толик.
— А я тоже честно! Я тебе за него отомщу! — Шурка сжал губы и выставил кулачки.
По-взрослому спокойно и ласково Толик проговорил:
— Не надо, Шурик. Пусти. Некогда мне…
Или от ровных этих слов, или сам собой Шуркин запал угас, ушел, как уходит в землю электрический заряд. Рот приоткрылся, кулачки дрогнули. Но все еще упрямо Шурка возразил:
— Ты врешь, что некогда. Ты сам говорил, что поезд уходит днем.
— Не в этом дело… — Толик взял его за плечи и тихонько отодвинул с тропинки. — Скоро восемь, Шурик. Мне пора заводить хронометр.
Эпилог
КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ АЛАБЫШЕВ
Вот окончание повести Арсения Викторовича Курганова. Оно сохранилось на листах, которые Толик Нечаев спрятал в подставку пишущей машинки.
«Конец 1854 года в Крыму был необычным: пришла зима — не южная, а настоящая, российская. В середине декабря выпал снег, по ночам даже потрескивали морозцы.
Севастопольцы были рады зиме. Холод хотя бы на время сковывал непролазную грязь на бастионах и в траншеях, снег прикрывал тоскливую неуютность растерзанной земли, трупы лошадей, разбитые орудия и ящики, чугунную скорлупу разорвавшихся бомб и камни с засохшими на них кровяными сгустками. Словно природа, всей душой противясь человеческому безумию, старалась укрыть от глаз военный мусор — следы затяжной осады…
Армия осаждавших отчаянно страдала от холодов. Темпераментные зуавы и бравые шотландские стрелки, лихие гренадеры маршала Сент-Арно и розовощекие «томми» лорда Раглана коченели в траншеях и маялись от болезней в палатках и дощатых бараках. На русских бастионах появлялось все больше перебежчиков из лагеря интервентов.
… На третий бастион, именуемый англичанами «Большой Редан», перешел пожилой британский сержант. Сидя на перевернутом лафете, окруженный матросами, он что-то говорил, разводя красными от холода руками. Поворачивал то к одному, то к другому морщинистое, недоуменно-горькое лицо. В светло-голубых глазах англичанина была жалобная просьба понять и оправдать.