Острова в океане
Шрифт:
На завтрак была скоблянка из солонины, залитая яйцами, кофе с молоком и большой стакан охлажденного сока грейпфрута. Томас Хадсон ни кофе, ни сока пить не стал, а съел скоблянку, запивая ее очень холодным гейнекенским пивом.
— Поставлю пока на холод сок для ребят, — сказал Эдди. — А верно, хорошо начать день с бутылки такого пива?
— Так и спиться недолго, а, Эдди?
— Вы никогда не сопьетесь. Вы слишком любите работу.
— Но все-таки славно, когда с утра выпьешь немного.
— Еще бы не славно, черт побери.
— Но работать я бы после него не мог.
— А у вас сегодня день нерабочий, так какого черта? Допивайте бутылку, я вам другую принесу.
— Нет. Одной мне довольно.
Они отчалили в девять часов, когда уже начался отлив. Томас Хадсон стоял на мостике у штурвала и, пройдя через банку, покрытую водой, взял курс прямо туда, где темнел Гольфстрим. Вода была так спокойна и так прозрачна, что при глубине тридцать морских саженей ясно видно было дно, и при сорока оно еще было видно, но уже словно в тумане, а потом вода потемнела, и дно исчезло, и вокруг была лишь темная синь Гольфстрима.
— День, наверно, будет чудесный, папа, — сказал Том-младший. — И море тихое.
— Да, совсем, тихое. Вон только вдоль кромки Гольфстрима вода закручивается воронками.
— Разве вода не та же самая, что у нашего берега?
— Не всегда, Томми. Сейчас отлив, и Гольфстрим отогнало от входа в гавань. А там, где береговая линия непрерывна, он уже опять подходит ближе.
— Отсюда кажется, что вода там такая же синяя, как здесь. Папа, а почему Гольфстрим такой синий?
— Плотность воды другая. Да и по составу она отличается.
— Чем глубже, тем вода вообще темнее.
— Только если смотришь сверху. А бывает, она почти лиловая от планктона.
— Почему?
— Вероятно, потому, что к синему примешивается красное. А вот Красное море оттого так и называется, что от планктона вода там совсем красная. Его там несметное количество.
— Тебе понравилось Красное море, папа?
— Очень. Жара была несусветная, но таких красивых рифов нигде больше не увидишь, и рыбы там много — и в период зимних муссонов и летних. Тебе бы понравилось.
— Я читал две книги о Красном море мистера де Монтфрида. Очень хорошие книги. Он был работорговцем. Не в том смысле, как теперь говорят, если кто поставляет белых рабынь, а настоящий работорговец старых времен. Он приятель мистера Дэвиса.
— Знаю, — сказал Томас Хадсон. — Я с ним тоже знаком.
— Мистер Дэвис рассказывал мне, что однажды мистер де Монтфрид приехал в Париж отдохнуть от своей работорговли, так если он вечером ехал куда-нибудь с дамой в такси, он требовал, чтобы шофер откинул у машины верх, и по звездам указывал путь. Ну, например, ему нужно было проехать от моста Согласия к Мадлен. Так он не говорил шоферу просто, как сказал бы ты или я: везите меня к Мадлен или пересеките площадь Согласия, а потом поезжайте по Королевской улице. Нет, он определял путь к Мадлен по Северной звезде.
—
— Таким способом довольно трудно ездить по Парижу, верно, папа? Мистер Дэвис тоже одно время хотел заняться работорговлей вместе с мистером де Монтфридом, но что-то помешало, не помню что. Ах да, вспомнил. Мистер де Монтфрид бросил работорговлю и перешел на торговлю опиумом. Точно, точно.
— А торговлей опиумом мистер Дэвис не хотел заниматься?
— Нет. Он тогда говорил, что пусть уж опиумом занимаются мистер Де Куинси и мистер Кокто. Они это делают так хорошо, сказал он, что несправедливо было бы мешать им. Я не совсем понял, что означали эти его слова. Папа, ты всегда объясняешь мне, что я ни спрошу, но, если все время задавать вопросы, это очень затрудняет разговор, так я решил лучше запоминать все, что мне непонятно, и как-нибудь обо всем сразу спрошу. Вот и это будет один из вопросов.
— У тебя их, наверно, накопились целые залежи.
— Да, порядочно. Сто, а может, и тысяча. Но до многого я с годами дохожу сам. Хотя кое о чем все равно придется спрашивать. Я, пожалуй, составлю список самого нужного и зимой использую для школьного сочинения. Есть много такого, что очень хорошо подойдет для сочинения.
— Ты любишь школу, Том?
— По-моему, школа просто необходимость, с которой приходится мириться. А любить ее едва ли кто любит, особенно если человек попробовал в жизни что-то другое.
— Не знаю. Я, например, терпеть не мог школу.
— И художественную школу тоже?
— Да. Я любил рисовать, но не любил уроки рисования.
— Я в общем ничего дурного про школу не скажу. Но когда привыкнешь жить среди таких людей, как мистер Джойс, и мистер Паскин, и ты, и мистер Дэвис, так общество мальчиков уже как-то не удовлетворяет.
— Разве тебе скучно в школе?
— Нет, почему? У меня много товарищей, и я люблю спорт — кроме тех игр, где все сводится к тому, чтобы перекидываться мячом, — и я очень серьезно занимаюсь по всем предметам. Но понимаешь, папа, это все-таки очень ограниченная жизнь.
— Мне и самому всегда так казалось, — сказал Томас Хадсон. — Но ведь ты ее разнообразишь как можешь.
— Да, конечно. Я стараюсь ее разнообразить. Но не так уж много тут можно сделать.
Томас Хадсон оглянулся туда, где за кормой бежала пенистая дорожка и две наживки волочились по ней, то прячась, то подпрыгивая на крутых завитках вспоротой катером воды. Дэвид и Эндрю сидели в рыболовных креслах с удилищами в руках. Томас Хадсон видел только их спины. Не поворачивая головы, они следили за наживкой. Он перевел взгляд и увидел резвившуюся в стороне макрель: то одна, то две рыбки выскакивали и снова ныряли головой вниз, без шума и плеска — только сверкнут на солнце и сразу же скроются, почти не возмутив поверхности воды.