От легенды до легенды (сборник)
Шрифт:
— Благодарю, мсье. Мне подождать?
— Нет.
Бабушка оказалась жива, хоть и не покидала спальни, по-прежнему обтянутой вывезенными из проданной усадьбы фламандскими шпалерами. Портьеры были задернуты, но в комнате горели свечи. Желтоватые отблески уютно плясали по неимоверно большим цветам и фруктам, среди которых резвились изображавшие пастухов и пастушек господа в париках. Анри смотрел на них, потому что боялся взглянуть на кровать.
— Теперь ты похож на де Мариньи. — Голос мадам Пайе утратил былую звонкость, но она не шептала и не задыхалась. — Вне армии и войны мужчина гниет. Ты следуешь в Иль?
— Я приехал к тебе… — Она и раньше
— А… Старый сыч решил, что при моей смерти должен присутствовать внук, но тебе лучше отправиться на войну.
— Это невозможно. — Анри сел в знакомое кресло с вышитой полукрестом обивкой. — Легионеры воюют исключительно в колониях и до истечения контракта покидают Легион лишь в случае смерти или потери здоровья.
— Глупости, — раздалось из подушек, и капитан наконец заставил себя посмотреть. В полутьме казалось, что на огромной постели лежит девочка-подросток с огромными блестящими глазами. — Де Мариньи должен войти в Мюлуз с первым эскадроном.
Она всегда была такой. Пятнадцатилетняя басконка, покорившая сорокалетнего вояку и ставшая большей де Мариньи и большим генералом, чем до последнего своего дня влюбленный в жену муж. Переубедить Терезу Пайе де Мариньи было по силам разве что Всевышнему да великому земляку.
— Мы живем по уставу, который написал император, — твердо сказал Анри, — его не рискнул изменить даже Клермон. Я побуду с тобой и вернусь в Шеату, у нас тоже неспокойно.
— Я должна управиться до Рождества. — Таким же тоном она говорила, затевая проверку погребов. — Нам, то есть тебе и мне, написал внук Эжени. Не представляю, как такое вышло, но у него есть совесть.
Глава 2
Поль Дюфур не любил театр и бывал в нем довольно редко: журналист слишком ценил настоящую жизнь с ее неожиданностями, смехом и слезами, чтобы удовлетворяться бледной копией с известным заранее концом. Национальное Собрание при ближайшем рассмотрении оказалось тем же театром с его напыщенностью, неискренностью и предсказуемостью. Здесь тоже все делалось на публику, были свои солисты, свой кордебалет и свой реквизит, здесь срывали аплодисменты, произнося отрепетированные монологи, заискивая перед зрителем, завися от него и в глубине души его же презирая, а порой и ненавидя. Здесь перехватывали друг у друга роли, изображая при этом дружеские чувства и товарищескую заботу. Здесь выказывали непримиримую вражду, чтобы, удалившись за кулисы в ожидании следующего выхода, сыграть партию в пикет и выпить рюмку-другую. Здесь злословили, расшаркивались, улыбались, говорили о всеобщем благе, подразумевая прежде всего благо собственное. Здесь в антрактах устремлялись в буфет, а знатоки и ценители берегли свое время, приезжая к началу любимой арии, простите, выступления. Здесь шел бесконечный спектакль, успех которого зависел не от актерской игры и не от достоинств пьесы, а от меценатов, которые оплачивают рецензентов и клаку, причем рецензии зачастую пишутся до премьеры.
Главным номером сегодняшнего действа было голосование по рекомендациям Кабинету в связи с истекающим сроком ультиматума. Согласно программке — в Национальном Собрании имелись свои программки, именуемые повесткой дня, — голосование предполагалось после первого перерыва, к началу которого Поль и появился. Оставив пальто и трость в гардеробе, мало чем отличавшемся от гардероба Оперы, Дюфур поднялся по ярко освещенной лестнице, отвечая на приветствия
Художник «Мнения» изобразил Кабинет в виде лягушатника. Взгромоздившаяся на кочку весьма напоминающая мсье премьера жаба в неизбежном басконском берете грозила голенастой цапле в кайзеровской каске. «Эпоха», подхватившая у «Бинокля» знамя безоговорочной любви к Кабинету, не сомневалась в правоте своих любимцев и требовала самых жестких мер. Отсутствие сомнений символизировал бравый республиканский солдат, обнимавший двух без меры довольных девиц — подлежащие возвращению провинции. «Обозреватель» ограничился шаржем на премьера, примеряющего все тот же императорский головной убор, а на первой полосе центристской «Планеты» маленький мальчик-Иль радостно бежал к воинственной деве в республиканском колпаке.
— Особенно хорошо это выглядит на фоне утверждений, что «Иль должен вернуться в лоно Республики».
Дюфур поднял голову от газетного вороха. Рядом стоял бывший секундант Брюна, он же парламентский корреспондент «Жизни», свято хранящий верность коричневому и Маршану.
— Вы правы, Пикар, — миролюбиво согласился Поль, — замеченное вами сочетание дает широкий простор для пошлостей. Увы, центристы сегодня настроены радикально, а радикалы осторожны, как центристы.
— То есть как «Бинокль»?
— Я бы не назвал нашу позицию осторожной, — улыбнулся Дюфур. — Как совершенно справедливо заметил не помню кто, мы живем в трехмерном пространстве, а значит, у нас всегда есть свобода маневра. Клермон сделал алеманам подарок двадцать два года назад. Согласен, интересы наших проснувшихся под властью колбасников соотечественников, честь Республики и справедливость требуют возвращения в лоно, но почему именно сегодня? Предварительный успех в Аксуме усилил бы впечатление от своевременного ультиматума.
— Я читаю ваши статьи и, представьте, вполне их понимаю. Не спуститься ли нам в буфет?
Очередь в буфете стала меньше, зато кончилась лососина. Кофе в Собрании варили посредственно, хотя аперитивы смешивали неплохие, коньяк тоже был сносным.
— Я хотел бы вас угостить, — заявил Пикар. — С тех пор как вы заменили Русселя, читать «Бинокль» стало заметно приятней.
Дюфур поклонился. «Адель» — подлинная — настраивала на шутливый лад. Они немного поговорили о коньяках и преемниках Брюна и де Гюра. К разговору присоединился репортер из «Патриота», полагавший, что Третьей Республике пора уступить место Второй империи, которая и вернет не только восточные провинции, но и Помпеи. Завязался ленивый спор, прерванный знаменующим конец перерыва звонком. Имперец откланялся, Поль последовал было его примеру, но Пикар его остановил.
— Сейчас будут принимать запросы, так что можно не торопиться… Мсье Дюфур, у меня к вам, лично к вам, а не к сотруднику «Бинокля», крайне деликатное дело. По известным причинам я не хочу обращаться к своим товарищам, так как в некоторой степени выступаю против общих интересов. Вы же — человек в данном случае не ангажированный…
— Господа журналисты! — Парламентский секретарь с тонкими усиками и блестящей от бриллиантина головой обвел буфет укоризненным взглядом. — Прошу поторопиться. Прибыл господин премьер-министр. Сразу же после запросов двери в зал заседаний будут закрыты, и он выступит с речью.