От Мадрида до Халхин-Гола
Шрифт:
Получив двухмесячный отпуск и семейную путевку в санаторий, прежде всего направился в Куйбышев.
И снова за окном вагона расстилаются поля и перелески, занесенные российскими снегами, мелькают знакомые названия станций и полустанков на землях рязанских, пензенских, сызранских, и наконец мой родной город.
Выхожу из вокзала. Все так, как было, только на привокзальной площади вырос огромный многоэтажный дом. Я все время ускорял шаг и уже не шел, а почти бежал. Вот и последний поворот с Рабочей на Садовую. От самого угла увидел свой забор и покосившиеся ворота, выкрашенные
В тот вечер мы долго говорили с матерью, вспоминая трудные годы нашей жизни, пили чай из самовара с моими любимыми пирожками с картошкой. В маленькой комнатке, где прошли годы детства и юности, было по-прежнему уютно. В голландке потрескивали горящие дрова, а небольшое оконце мороз разрисовал замысловатыми узорами.
Утром решил посетить свой лесопильный завод. Шел старым, нахоженным путем.
С каким-то особенно торжественным чувством вступил на территорию завода в надежде увидеть кого-то из прежних рабочих, но на пути встречались незнакомые лица. Когда подошел ближе к первой раме [3] , увидел широкоплечую сутулую фигуру. «Да ведь это дядя Степан», — подумал я.
3
Рама — машина, распиливающая бревна.
Он стоял ко мне спиной, подготавливая к распилу очередное бревно.
— Здравствуй, дядя Степан! — крикнул я громко, чтобы мой голос дошел через шипящий звук пил.
Старик обернулся и несколько секунд безучастно смотрел на меня, а потом улыбнулся, снял рукавицы и неуверенно крикнул:
— Неужто Борька?
— Так точно, дядя Степан!
— Да ты откуда взялся?
— Приехал в отпуск.
— Ну и дела, ну и дела! В каком же ты чине ходишь, слыхал, будто в летчиках?
— Я и есть летчик, а звание — майор.
— Ну и дела, ну и дела! — покачал головой старик и, сказав своему помощнику, чтобы тот посмотрел за рамой, крикнул:
— Пойдем, в тепле поговорим!
В теплушке дед Степан рассказал, что директор завода товарищ Коровин ушел года три назад на партийную работу, что ходят слухи о скором закрытии завода, всю набережную будут расчищать, чтобы построить новую, красивую. По секрету рассказал и о том, что давно уже закрыли все шинки, приходится ходить на гору в магазин.
Забыл, значит, дед Степан те времена, когда мы, комсомольцы лесозавода, входившие в самарскую дружину «красной кавалерии», упорно боролись с шинкарями, расплодившимися в годы нэпа, и окончательно разделались с ними.
Когда все новости были рассказаны, я попросил у деда Степана разрешения пропустить несколько бревен через раму, вспомнить свою прежнюю профессию.
— Что же, если не забыл, валяй, только сними шинельку, а то как бы полы не запутались в роликах. Вот возьми спецовку моего сменщика.
Я снял шинель и взял брезентовую куртку.
— А ну, погоди, — вдруг остановил меня дед Степан, — это никак ордена? Да ты что же мне раньше не сказал? Ну и дела! Вот такой наш эскадронный в восемнадцатом получил, а это, видно, орден Ленина?
Я кивнул головой.
— Когда
— Я тоже воевал, дядя Степан.
— Уж не в гражданскую ли? — съязвил дед.
— Нет, вот только что с войны. В Испании воевал.
— Это где ж такое?
— Далеко, дядя Степан, за тридевять земель.
— Эка куда тебя нечистая носила!
Мы вышли из теплушки. Я взял цапку [4] и уверенно вправил первое бревно в ролики. Пилы врезались в древесину и выбросили маленькие фонтанчики опилок.
4
Цапка — инструмент для захвата бревна.
— Молодец, Борька! — крикнул дядя Степан. — Посмотрел бы на тебя твой покойный дед Иван Смирнов… Ведь это он установил эти рамы. Только он и мог управиться со шведскими машинами. Лучшего слесаря во всей Самарской губернии не сыскать было." — Дядя Степан помолчал немного и опять крикнул — В каком году с завода ушел-то?
— В двадцать девятом, добровольцем в авиацию, — ответил я.
— Значит, восемь годов прошло, как рукавицы снял. Ну и дела!
На следующий день в Куйбышев, как и уговаривались, приехал Саша Сенаторов. Выходим на улицу. Белыми мухами кружатся вокруг электрических фонарей снежинки. На одном коньке с гиканьем проносится мимо нас мальчишка. Возле соседнего подъезда никак не могут расстаться влюбленные.
— Хорошо! — говорит Саша, вдыхая полной грудью свежий волжский воздух. — Хорошо!
Несколько минут идем молча. Забирает морозец. Скрипит-поскрипывает снег под ногами. Очень хорошо!
— Вот и встретились… — произносит Саша.
И мы вспоминаем подробности наших первых встреч, вспоминаем Испанию, ее людей, бои за республику.
— Где они сейчас, наши друзья-испанцы? — спрашивает Сенаторов и сам отвечает: — Должно быть, сейчас летят на боевое задание, а может быть, только еще готовятся к полету. Не сомневаюсь в этом.
Воодушевляясь, Саша рассказывает о своем штурмане, о своем механике, о летчиках, об их беспредельной преданности республике, об их мужестве и честности. Я слушаю этот рассказ, и в памяти оживают образы моих друзей. Скромный, благородный Хуан… Веселый, общительный Маноло… Решительный, вдохновенный Клавдий. Далеко мы сейчас друг от друга, очень далеко! Но мы будем ждать хорошей весточки от наших боевых друзей.
Я говорю об этом Сенаторову. Он горячо соглашается со мной.
— Да! Да! — говорит. — Они еще дадут о себе знать. Мы еще услышим о них.
Неожиданно он останавливается. Мы долго молчим. Одни и те же чувства владеют нами, и тут не нужны слова. Потом мы снова идем. И вдруг Саша спрашивает:
— А где она, Испания, в какой стороне? Я что-то плохо ориентируюсь.
Мы вышли к городскому парку. Впереди набережная, и за ней белая лента Волги.
— По-моему, в той стороне, — говорю я и показываю за Волгу.
— Да, точно, — озирается Сенаторов. — Узнаю места, — тихо говорит он и смотрит в далекую темную даль.
Я верю — он видит Испанию. И я ее вижу.