От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии
Шрифт:
Я въехал в город, стоящий на горе. С одной ее стороны разверзалась страшная бездна, с другой — открывался великолепный вид на морское побережье, идущее в сторону греческой колонии Метапонт. Город казался на удивление тихим. Никого поблизости. Даже кафе пустовало. На вывеске было написано: «Бар Руди». Я обратил внимание, что парикмахерская называется «Basette (усики) di Valentino». Выходит, его не забыли.
В аптеке увидел несколько пожилых интеллигентных людей, которые, узнав сначала, что мною движет исключительно любопытство, предложили показать дом, в котором родился Валентино. Оказалось, что он находится почти против статуи. Сейчас его занимает дантист. Отец Валентино был районным ветеринаром. «Нет, — объяснили мне, — в районе больше нет его родственников». Один старый человек сказал, что учился в школе с Родольфо, однако вспомнить ничего не может. Кто-то припомнил, что великий любовник в зените славы приезжал
Я порадовался тому, что увидел Кастелланету, и уехал, припоминая, что в двадцатых годах одним из наказаний для влюбленных мужчин было желание девушки увидеть фильм с Родольфо Валентино. У меня сохранились смутные воспоминания о высокой худой фигуре и усиках. Этот человек произносил слова любви под нарастающие звуки фортепьяно, а сентиментальная барышня, рыдая, падала в его объятия. Довольно странно, что в те времена это вызывало смущение. Впервые английская девственница встречалась на публике с потрясающим латинским любовником. Валентино случайно сделался киноактером, ибо его карьера танцовщика прервалась в Сан-Франциско, когда театр музыкальной комедии, с которым он гастролировал, остался без средств. В поисках работы он обратился на киностудию, и ему предложили что-то весьма жалкое. Проблема сценического имени его не интересовала: ему было из чего выбрать. Его звали Родольфо Альфонсо Рафаэль Питер Филипп Гильельмо де Валентино д'Антонгуолла. Нужно отдать ему должное, он сделал лучший выбор. Валентино стал известным, сыграв в «Четырех всадниках Апокалипсиса», и его слава стала мировой после фильма «Сын шейха». Ничто теперь не могло его остановить. Все женщины сходили по нему с ума.
Один из первых агентов по связи с общественностью, энергичный циник по имени Гарри Рейхенбек уговорил Валентино отрастить бороду. Немедленно, как и предвидел Рейхенбек, международная общественность потребовала, чтобы их герой сбрил растительность, и бороду торжественно принесли в жертву парикмахеру, однако знаменитые усики остались. Многочисленные рекламные трюки Рейхенбека — это слово киноиндустрия позаимствовала у летчиков Первой мировой войны — пользовались широкой известностью. Сам он ласково называл их «фантомной славой».
Интересно отметить, что знаменитый критик Элинор Глин считала технику великого актера-любовника довольно посредственной. В биографии своей бабушки Энтони Глин говорит, что, когда Элинор Глин в двадцатых годах поехала в Голливуд, она думала, что любовные сцены у Валентино выглядят попросту беспомощно. «Знаешь, — говорила она много лет спустя, — он целовал только тыльную сторону женской руки, пока я не заставила его поцеловать ладонь». Дело в том, что Валентино пользовался успехом у женщин только на экране. «Ни один мужчина не привлекает так женщин, как Валентино, — писал Чарли Чаплин. — Ни одного мужчину женщины так не обманывали».
Смерть Валентино в 1926 году от септического эндокардита вызвала истерию во всем мире. Сейчас больше вспоминают эту трагедию, чем саму его жизнь. Полиции приходилось рассеивать толпу, собравшуюся возле больницы. Пока он лежал в коме, сотни женщины падали в обморок, окна госпиталя были разбиты, одна актриса совершила самоубийство, заявив напоследок, что смерть Валентино была для нее «последней каплей». Врач назвал причиной его смерти передозировку ультрафиолетовым излучением на студии вкупе с калифорнийским солнцем. Этот вердикт вызвал у Голливуда тревогу. Хотя Валентино был дважды женат, актриса Пола Негри, хотя и не бывшая замужем за Родольфо, была вне себя от горя. Она присутствовала на похоронах, ее сопровождали врач и медсестра. Вечером, когда Элинор Глин пришла навестить ее, на ней был «самый черный из вдовьих нарядов». Даже сейчас, когда прошло более сорока лет, женщины, облачившись в черные платья и прикрыв лицо темной вуалью, 31 августа совершают паломничество к могиле великого любовника.
Я не спрашивал жителей Кастелланеты, поклоняются ли они блестящему изображению их идола.
В этих местах не на что посмотреть, разве только на обширные кустарниковые заросли, песчаные холмы, голубые горы на горизонте да полное камней извилистое русло, по которому ручей проложил себе дорогу к морю. Тем не менее местечки носят звучные названия, живущие лишь в нескольких строках греческих и римских писателей. Это — Великая Греция, страна для исследователей. Только тот, кто помнит, какую роль в истории человечества сыграли ныне разрушенные или исчезнувшие города, способен вообразить на ныне пустынном ландшафте улицы, дома, дворцы, храмы и базары, а также флот античного мира в доках и гаванях.
Размышляя о славе Метапонта, я проехал около двадцати миль вдоль западного побережья залива и прибыл в отдаленный район, в котором скоро потерялся. Недавно построенные дороги привели к морю. Здесь я увидел крошечные курорты, состоящие из отеля с рестораном, нескольких летних бунгало и пляжа. Эти места обросли автомобилями. На выходные сюда приезжают жители из соседних городов. У Кастелланеты есть два морских курорта, в двенадцати милях от города. Один называется Святая Кастелланета Марина, а другой — Марина-ди-Кастелланета. Как бы удивился Рэмидж (и как восхитился бы Норман Дуглас), если бы приехал в такое место в субботу или воскресенье и увидел бы под зонтами почти нагишом Навсикаю и ее служанок — которые вышли на берег, по словам Гомера, «искупавшись и густо намазавшись маслом». [37]
37
Перевод В. Вересаева.
Подошел к высохшему руслу реки — в нем не было и намека на воду — и остановил человека с мулом. Он сказал, что река называется Брадано, и я понял, что все-таки не потерялся, поскольку Метапонт стоит возле реки Браданус. Подъехал к железнодорожной станции и прочитал на табличке слово «Метапонто» — странное, наводящее на размышления слово. Пшеничные миллионеры и ячменные короли исчезли, не стало корабельных магнатов, чьи галеры экспортировали золотой урожай Метапонта, но название города жило на сонной маленькой железнодорожной станции. Я обратился к человеку, грузившему мешки в машину, и спросил, где находятся руины Метапонта. Он указал пальцем и сказал, что если я проеду несколько километров, то увижу Таволе Паладине — Рыцарский Стол. Я знал, что это — местное название дорического храма. Вспомнив об изображении короля Артура на полу собора Отранто, я спросил, уж не является ли этот стол круглым столом паладинов короля Артура, но мужчина покачал головой и пожал плечами. Через несколько минут я подъехал к долине, сделавшей благосостояние Метапонта за несколько столетий до Христа. Здесь некогда колыхалось море пшеницы, и воспоминание об этом осталось на красивых золотых монетах Метапонта: на обратной их стороне изображен пшеничный колос.
С удовольствием я приблизился к тому, что поначалу принял за небольшой ресторан, стоящий посреди цветочных клумб, но тут же сообразил, что такое заведение вряд ли построят в пустынном месте. Еще больше обрадовался, увидев, что это — музей. Куратор приветствовал меня с теплотой, свидетельствовавшей о том, что он соскучился по посетителям. Он сказал, что музей открыли в 1961 году. Видеть там было нечего, хотя каждый осколок керамики и ржавой бронзы был выставлен для обзора с такой любовью, словно это было нечто уникальное. В сотне ярдов отсюда находится большой дорический храм. Он стоит на ковре из маргариток и маков — единственная не упавшая реликвия Метапонта, греческий Стоунхендж, видный на расстоянии нескольких миль. На этой некогда оживленной равнине стояли пятнадцать колонн, насколько я мог видеть, сильно потраченных временем. Один из музейных работников решил составить мне компанию. Я заметил, что Таволе Паладине мало похож на стол, и он согласился. Возможно, стол невидим, поскольку — объяснил он мне — крестьяне думают, что каждая колонна когда-то была стулом сарацинского эмира.
— В этом случае, — сказал я, — паладины, должно быть, были сарацинами, а не христианскими рыцарями.
Он сделал глубокий вдох, поднял и опустил руки в национальном жесте, который всегда сопровождают слова «Сhi lо sa» — Да кто там знает?!
— А как называется этот храм? — спросил я.
— Мы называем его храмом Пифагора, — ответил он.
Бесполезно было спрашивать, почему они его так называют или как давно появилось это наименование, но мне очень хотелось думать, что имя это пришло из далеких веков. Когда Пифагор скончался, некоторые древние писатели утверждали, будто на месте дома великого философа жители города возвели храм Гере и назвали его Академией. Через два с половиной столетия римские туристы посетили опустевший к тому времени Метапонт, и среди них был Цицерон. Римский оратор отказался идти в приготовленные ему апартаменты, прежде чем не увидит дом, где жил и умер Пифагор. Из этих слов можно сделать вывод, что дом Пифагора или здание, на которое указывали туристам как на его дом, сохранился внутри храма Геры. Если же эти сведения неверны, то храм был построен не на этом месте. Пифагор умер в 497 году до Рождества Христова, а Цицерон приезжал в Метапонт в 43 году до новой эры. Дому тогда было четыреста пятьдесят лет, и он бы не пережил исторических передряг Метапонта, если бы его не защитили стены храма. Если же писатели говорили правду, то дом философа в это время должен был оставаться в приличном состоянии.