От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии
Шрифт:
Пожар 1816 года уничтожил интерьер театра, которым в 1786 году так восхищался английский хирург Сэмюел Шарп из лондонской клиники Гая. Он приезжал тогда в Италию, чтобы поправить здоровье, и написал интересные «Письма из Италии». Как и следует ожидать от хирурга, заметки эти лишены сантиментов. «Партер здесь, — писал он, — очень просторный. Он вмещает около шестисот зрителей. Кресла удобные, с подлокотниками. Посередине зала, как и по периметру, вокруг лож, имеются проходы… Сиденья каждого кресла поднимаются, как крышка у коробки, и у них есть замок, с помощью которого можно удерживать их в поднятом положении. Аристократы Неаполя могут позволить себе годовой абонемент. Они держат за собой места в первых четырех рядах, рядом с оркестром. По окончании оперы ключи от кресел уносят с собой. Таким образом они всегда знают, что могут прийти в Оперу в любое время и сесть на свое место. Публику они не обеспокоят, потому что проходы между рядами широкие, и
Уже в следующем году после пожара театр был восстановлен и открыт для зрителей. Потрясающая скорость! Возможно, миланцы вспомнили об этом, когда в рекордное время отреставрировали Ла Скала после Второй мировой войны. Стендаль, для которого жизнь без оперы теряла всякий смысл, специально приехал из Рима на открытие Сан-Карло. Он был в восторге. Описал все подробности, цветовую гамму, ложи, сохранил в памяти любопытные детали. Во время спектакля в зале появилось темное облако, встревожившее публику до такой степени, что, если бы не присутствие королевской семьи, зрители бы кинулись к выходу. Но это был не дым, а туман: новое здание высыхало.
Одной из особенностей Сан-Карло во времена Бурбонов было то, что балерины, повинуясь королевскому указу, носили черное трико. Этот цвет считался не слишком провоцирующим, менее опасным для морали жителей Неаполя.
Вместе со своим новым знакомцем я перешел через дорогу к галерее, которая, возможно, навсегда останется в памяти американской армии. Пока мы пили горький эспрессо, я спросил, как часто пел здесь Карузо, самый знаменитый сын Неаполя.
Карузо, сказал мне мой гид, родился в трущобах Неаполя. В семье было восемнадцать детей. У мальчика оказалось золотое горло. После триумфальных выступлений по всей Италии Карузо предложили петь в Сан-Карло. По какой-то неизвестной причине он возбудил ненависть местной клаки, и она его освистала. Хотя Карузо допел до конца, он поклялся, что никогда больше не будет петь в родном городе. Никогда не вернется в Неаполь, разве только чтобы съесть здесь тарелку спагетти. И он сдержал свое слово.
— Странные все-таки люди попадаются, — сказал мой спутник, качая головой.
Возможно, он думал об эксцентричных персонажах, встретившихся нам по дороге. Мы пожали друг другу руки, и он вернулся в театр.
Меня задержали чистильщики сапог, которые устроились у входа в галерею. С испанской настойчивостью они взмахивали щетками, взывая к прохожим, называя их «дуче», или «профессоре», или «капитано» в зависимости от возраста и внешности. Они настаивали, чтобы человек почистил у них ботинки. Чистильщики смотрели на совершенно чистую обувь с таким выражением, что чувствительному прохожему казалось, будто он целый день бродил по грязи. Того, кто соглашался, усаживали на барочный стул или, скорее, трон. На таком стуле Тициан писал римских пап. Стул был украшен медными гвоздями и завитушками. Человек, точно восточный монарх, смотрел на коленопреклоненного раба. Чистильщик демонстрировал чудеса мадридского сервиса. Сначала вставлял в обувь кусочки картона, чтобы не запачкать носки клиента. Затем наносил на ботинки чистящее средство, растирал его сначала щетками, затем суконкой, а потом подушечкой. Клиент спускался с трона и шел, чувствуя себя приближенным к Богу.
Я заметил в Неаполе другие следы испанской оккупации, например использование титула «дон» (к сожалению, это уже уходит), кроваво-красные распятия, любовь к титулам и дежурные комплименты (журналист Луиджи Бардзини назвал Неаполь «столицей бессмысленной лести»).
Период Гамильтонов в Неаполе длился исполненные очарования, но, к сожалению, короткие тридцать пять лет. Слова «Vedi Napoli е poi muori» — «Увидеть Неаполь и умереть» — были заменены более волнующим обещанием: «Ессе Roma». [49] Блестящий и дружелюбный королевский двор являлся итальянской версией двора английского. Великолепные дворцы, вместе с позолоченной мебелью и расторопными слугами, можно было взять в аренду, и это привлекало в Неаполь богатых аристократов. Все восхищались британским министром Уильямом Гамильтоном: он был светским, эрудированным человеком, разъезжал по Италии, изучал вулканы, коллекционировал греческую керамику, писал монографию для Королевского общества. Двери его дома всегда были открыты для соотечественников-мигрантов. Король неизменно во время поездок брал министра с собой. Вряд ли британская дипломатия может привести лучший пример нужного человека в нужном месте и в нужный момент. Его разнообразные интересы делали его знатоком во многих областях науки и культуры. Я благодарен одному наблюдательному человеку: он заметил, как сэр Гамильтон, в своем придворном костюме, помогал оборванному рабочему донести корзину с греческими вазами.
49
Это Рим! (лат.)
Иногда в Неаполь являлся всадник и приносил новость с другой стороны залива, однако новости этой было уже две или три недели. В Неаполь не доносились бестелесные голоса вроде «Голоса Америки»; не падали с небес замученные путешественники с тревожными слухами из отдаленных земель; приезжий человек получал здесь спокойствие, которое в другом месте ему было недоступно. Читая дневники и письма, написанные в Неаполе в период с 1764 по 1799 год, я не нашел в них ни одного упоминания о постороннем мире, ни одного словечка о Банкер-Хилле, ничего о Стрелецком бунте и Патрике Гордоне в Московии. Даже Бастилия не помешала спокойным встречам за обеденным столом. Тем не менее гильотина положила конец неаполитанскому Эдему: упала голова французской королевы, и счастливый сон прервался. Гёте, миссис Пьоцци, Уильям Бекфорди многие другие описывали то чудное время, пока ему не пришел конец.
Уильям Гамильтон был четвертым сыном лорда Арчибальда Гамильтона и леди Джейн Гамильтон, дочери графа Аберкорна. В двадцать восемь лет он женился на Кэтрин Барлоу из графства Пембрукшир, хрупкой и очаровательной молодой наследнице, которая его обожала. Тридцатичетырехлетнего Гамильтона направили в Неаполь, где они с Кэтрин прожили двадцать четыре года. Однажды их постигло горе: умерла дочь, их единственный ребенок. Когда доктор Чарльз Берни во время своих музыкальных гастролей по Европе посетил Неаполь, то сказал, что, по его мнению, Кэтрин Гамильтон — лучшая исполнительница музыкальных произведений на клавесине.
Итак, под звуки клавесина и с Везувием за окном, первая леди Гамильтон исчезла из истории. Такая же судьба могла постигнуть и ее супруга, дипломата, писателя, ученого, автора первой и наиболее полной книги о Неаполе и вулкане, первого ученого коллекционера греческих ваз; первого человека, понявшего значение Помпей и Геркуланума. Вспоминали бы его сейчас только библиофилы, если оь1; овдовев, он не женился в пожилом уже возрасте на красивой молодой любовнице своего племянника.
То, что молодому человеку хотелось передать красивую любовницу дяде не из-за материальной выгоды, а просто так, довольно необычно для людей XVIII века. Такая тема понравилась бы Шеридану. Причина в том, что Чарльз Гревиль, племянник, сошелся с отчаявшейся Эммой во время ее беременности («Что мне делать? Господи, помилуй, что мне теперь делать?» — писала она не без ошибок.) Чарльз устроил ее вместе с матерью в маленьком доме на окраине города. Эмма страстно влюбилась в благодетеля и, чтобы сделать ему приятное, старалась усвоить манеры леди. Гревиль обеднел и стал подыскивать себе наследницу с капиталом не менее 130 000. Чарльз сообразил, что это ему не удастся, если он не избавится от прекрасной Эммы и ее матери. И тут он вспомнил о жившем в Неаполе дяде-вдовце, богатом, знаменитом.
Эмма Гамильтон являет собой необычный пример женской адаптации. Мало кто может сравниться с ней в умении усваивать поверхностные знания вместе с речью, манерами и социальными устоями, отличными от тех, в которых она родилась. В данном случае ей помогали редкая красота, сердечная теплота и преданность. Она была дочерью кузнеца, жившего на границе Чешира и Ланкашира. Об отце ничего не известно, кроме имени — Генри Лайон. Вместо подписи он ставил крест. Мать, никогда не покидавшая преданную дочь, была сделана из другого теста. Хотя на момент рождения Эммы она была неграмотной, однако сумела социально развиться и достойно представляла дочь, поднявшуюся на высшую ступень общества. Впоследствии она стала известна (никто не знает почему) под аристократическим именем миссис Кэдоган. Мать и Дочь образовали мощный союз, и хотя пожилая дама так и не смогла окончательно избавиться от всех признаков своего происхождения, тем не менее вызвала к себе всеобщую любовь. На нее смотрели как на очаровательную старушку в домашнем чепце. («Я обожаю миссис Кэдоган», — однажды написал Нельсон. «Король говорит, что моя мать — ангел», — говорила Эмма о впечатлении, которое миссис Кэдоган произвела на Фридриха IV.)
Гревиль занимался обучением Эммы, но настоящим профессором Хиггинсом стал сэр Уильям Гамильтон. В 1784 году Гревиль предложил миссис Кэдоган и ее девятнадцатилетней дочери поехать отдохнуть в Италию. Там, под классическими небесами, Эмма могла бы продолжить свои занятия. Это просто отпуск, не более. Они уехали, и сэр Уильям встретил их в Неаполе. Эмме отвели четыре комнаты в палаццо Сесса, резиденции сэра Уильяма. В те дни окна дворца смотрели на залив. Здесь Эмма стала учиться французскому и итальянскому языкам, пению и другим предметам, хотя ее орфография так и осталась несовершенной. Время шло, и ее письма Гревилю стали более эмоциональными, страстными и сердитыми. Она не могла любить никого, кроме него! Зачем он ее оставил? Тем не менее в Неаполе ее окружали забота, внимание и восхищение. Подозреваю, что «старушка в чепце» дала ей благоразумный совет, поскольку вскоре Эмма сделалась любовницей сэра Уильяма и призналась, что любит только его.