От Сталина до Горбачева. Воспоминания хирурга о власти в СССР

Отец нас оставил, поэтому вся семья для меня была в маме. Самый идеальный человек на всю жизнь.

Родина мамы – север Вологодской области, деревня Суворово, 20 домов, «Медвежий угол» – буквально! Охота на белку, на лис, на медведей.

Дед имел крепкое хозяйство. В семье было пять сынов и две дочери. Дядя

Павел – чекист с 18-го года, дослужился до генерала, арестован, расстрелян в 1937. Тетка Евгения – колхозница, посажена «за колоски», умерла в тюремной больнице. Слыхал, что еще двух дядей убили под Сталинградом.

Мама была старшей – о ней главный рассказ.

Мама родилась в 1884 году. Умная девочка. Читала книжки. Но согрешила. Родила девочку, назвали Марией. По тому времени – позор. Замуж не возьмут.

Дед решил учить дочку. Отвез в Кириллов, нашли учителя: сдала экстерном за четыре класса гимназии.

Школа повивальных бабок в Петербурге – акушерка. Жизнь в столице: очень бедно, но интересно. В Питере мама стала, скажем так, «средне интеллигентным» человеком. И даже атеисткой.

В 1909 году земство дало ей место акушерки на фельдшерском пункте в село Ольхово, 25 км от Череповца. Тут она и закончила свою жизнь – профессиональную и физическую. «Кирилловной» ее звали во всей округе.

Через три года вышла замуж за Мишу Амосова, в большую семью, против воли свекрови. Об этом я расскажу позднее.

В ранних двадцатых годах «аптека», как звали крестьяне медпункт, со слов мамы, оставалась такой же, как и при земстве.

Всегда было три комнаты: ожидальня, приемная, где фельдшер или акушерка вели прием больных, и сама аптека – шкафы с лекарствами, стол с аптечной кухней для приготовления лекарств. Аптекой ведала мама.

Медпункт обслуживал десять-двенадцать деревень и сел в радиусе десяти километров – шесть-семь тысяч жителей. Ближайший врач в Череповце.

Воспоминание раннего детства: перед медпунктом десяток саней и разномастные лошади, жующие сено из передка. Полная ожидальня мужиков, баб, детей – в армяках, полушубках, платках, тулупах. В лаптях, в валенках.

Главная работа акушерки – принимать роды на дому, от 100 до 150 родов в год. Две трети из них – в других деревнях, иногда за 8–10 километров.

Помню такие сцены. Ночью стук в дверь. Мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу разговоры примерно такие:

– Кирилловна! Марья родит. Поедем, бога ради!

Мужика впускают в избу, он приносит запах мороза и сена. Усаживают на кухне. Дальнейший разговор: какая Марья, давно ли «схватило», которые роды, приходила ли на осмотр.

Мама уже оделась, бабушка тоже встала, крестится на икону. Я лежу, вида не подаю, что не сплю. Прощальные поцелуи у нас не приняты.

– На, неси ящик.

Был такой особый ящик для акушерских принадлежностей. Довольно тяжелый – много всего с собой брала: в некоторых избах было грязно.

Мужик забирает ящик, мама надевает тулуп, и они отправляются в ночь. Вот

скрипнула калитка, у нее был особый скрип, до сих пор не забыл.

Бабушка тушит лампу, забирается на печку, зевает, шепчет молитву.

Все замолкает, и я засыпаю.

Утром мой первый вопрос:

– Мамы нет?

– Больно скоро хочешь. Туда шесть верст, небось снегу намело. Слышь, воет в трубе.

Я слушаю, и мне видится метель: дороги нет, и лошадь, и мужика, и маму занесло снегом.

Пока маму не привезут с родов – в доме тревога. Как там? Что?

Обычно бабы рожали быстро и раньше времени акушерку не тревожили. Мама возвращалась через восемь – двенадцать часов. Но иногда задерживалась на сутки и на двое – у «первородящих». Я это слово знал с раннего детства.

Но вот наступил вечер, а мамы нет. Я уже не отхожу от окна. Поздно ночью слышу, как бабушка становится на колени перед иконой и громким шепотом творит молитву:

– Господи, разреши от бремени рабу твою Марью. Господи, яви божескую милость к рабе божьей Елизавете, помоги ей. Под молитву я засыпаю: бабушка водит меня в церковь, я знаю о Всемогущем.

Под утро слышу скрип калитки.

Радость – мама приехала.

Мы постоянно жили при родах. Каждый третий-четвертый день мама уезжала или уходила со своими вещами. Иногда с одних родов прямо на другие, потом – на третьи. По неделям дома не бывала. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге (она не только молилась, но и ругалась: «Ишь, прорвало их, б…й!» – грубая была старуха).

У мамы за двадцать четыре года работы на три с лишком тысячи родов умерла одна роженица. Примерно пять она возила в Череповец, там им делали операции, и, кажется, тоже все остались живы. Видимо, деревенские женщины были крепкие, тренированные.

Было в интеллигентской среде слово «бессребреник», тот, кто «не берет». Акушерки всюду принимали (и теперь грешат!) подношения – «на счастье дитя». Так вот, моя мама не брала. При крайней бедности, во все времена. Вообще никогда не видел лжи, хитрости, всегда доброжелательность и доверие к людям. Все о ней так говорили.

Очень вспыльчивая была. То же и на меня: за пустяк, не разбираясь, схватит и отшлепает. Потом жалеет, я видел. Не обижался.

И веселая. Голос был такой звонкий, что разговоры слышно было с другого проулка. Говорили: «Вон Кирилловна идет». Не помню сильно плачущей. Когда уже совсем допечет – смахнет слезу, и все.

Не хочется говорить банальности, но работа была главным смыслом в жизни. Она жила жизнью деревни и ни за что не хотела ее менять.

Ольхово – большое село, домов двести, центр волости. Главная улица тянулась километра на три. Мостовых не было, и грязь по осени и весне была ужасная. А летом – пыль. Двухэтажная школа стояла на самом дальнем конце села, над рекой, а наш дом – на противоположном, километрах в двух.