Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926
Шрифт:
«Даждь дождь земли жаждущей, Спасе!»
На небе, над толпой заливались жаворонки. Привлекло ли их пение или блеск и колыхание икон и хоругвей, но всегда во время весенних богослужений на открытом воздухе – на Пасху и Радоницу на кладбище, при освящении семян и первом выгоне скота в поле, вот теперь – над головами молящихся всегда собирались жаворонки и присоединяли свои серебристые голоса к голосам людей.
Во время хождения по полям вспоминались рассказы стариков о долго тянувшейся засухе, когда хлеба уже почти совсем пропали. Вот тогда молились люди! Можно сказать, слезами землю обливали. Один мужик настоял, чтобы молебен служили прямо на его загоне; сотни ног так утолкли тут землю, что не осталось ни следа посева, словно пустая пашня лежит. А на обратном пути, не успели
Об этом случае слышали от стариков, а впоследствии, весной 1922 года, сами пережили нечто подобное.
Этой весны с нетерпением ждали. О ней мечтали всю длинную голодную зиму, такую голодную, что разве только 1840 год, как его описал Лесков, выглядел похожим на нее. Ждали первой травы, чтобы спасти остатки чудом перезимовавшего, изголодавшегося скота, которому в этом году не досталось не только мякины, а и вонючей колючки «перекати-поле»: все перемололи и перепекли на хлеб. Ждали сокоревых сережек, щавеля и дикого лука. Ждали ржи, которую раньше сеяли исключительно для скота, – пшеницу-то далеко не каждый сумел сохранить на посев. Только бы завязалось раннее зернышко, только бы отвердело настолько, что его можно будет вынуть из колоса, не стали бы ждать созревания, наварили бы каши.
Лук и щавель не обманули, они вырастали на лугах по мере того, как сходила полая вода. Были и сокоревые сережки, хоть и меньше обычного; за зиму целую сокоревую рощу спилили под корень и съели, расколов на мелкие, как сапожные гвозди, кусочки, – только такие принимали на мельницу. Хлеба же не радовали; опять, как в прошлом году, не было дождей. А тут еще, с появлением съедобных трав, в селе появились истощенные, едва передвигавшие ноги женщины «из степи». За двадцать-сорок километров прибредали они с мешками за спасительной зеленью и, собирая лук и щавель, рассказывали местным жительницам о не испытанных еще в Острой Луке ужасах: о больших пятистенных избах, отдаваемых за краюшку хлеба, о сваленных в общественном амбаре окоченевших трупах, которые не хоронили всю зиму, о том, как в середине зимы эти трупы начали исчезать – их воровали и ели. Становилось жутко при мысли, что все это, а пожалуй и еще худшее, может повториться и в Острой Луке, если в этом году опять не будет дождя.
На молебствие этой весной не вышли только древние старики да малые дети. Шли куда тише обычного – сил не было. Добравшись до остановки, до места служения молебна, некоторые бессильно опускались на землю; некоторые, подойдя к воде, смачивали лоб и волосы, чтобы унять головокружение.
Обычно, когда на пути крестного хода оказывалось озерцо, несколько мужчин вставали около него, не подпуская нетерпеливых подростков. Взрослые и сами не подходили к воде – молебствуя, нужно поститься. В этом же году не только не запрещали пить, а даже возили с собой на всякий случай бочку воды и порожнюю подводу для ослабевших. Но на подводу никто не сел, и воды почти не пили, только кое-кто смачивал голову.
Зато молились с особым жаром, с горячими слезами. По-новому близки и понятны были прошения, весь смысл которых сводился к одному: «о еже не помянути беззаконий и неправд людей Своих… во гневе Своем не погубити люди Своя… и препитати нас в гладе…»
А слова «Даждь дождь…» звучали как мольбы о спасении жизни.
Дожди вскоре пошли, и посевы ожили.
Замечательно, с какой скромностью люди вспоминали об этом потом. Никто даже не поминал о молитвенном порыве, охватившем народ, – ведь в этом случае косвенно хвалили бы себя. Говорили: «Господь еще раз пожалел нас, грешных».
Зато не раз можно было слышать утверждение, что дождь вымолили две женщины, принявшие на себя трудный подвиг: они как взяли во второй день молебствия большую, в металлической ризе, икону Божией Матери, так и носили ее целый день, не сменяясь.
– Как им Господь помог, выдержали, не упали. За их труды и нас Господь нашел…
И в селе, где все знали каждого подростка, никто не смутил скромности этих тружениц, никто не назвал их по имени. Говорили просто: женщины.
Глава 13
В часы отдыха
Когда выдавались не занятые приходскими делами вечера и не хотелось заниматься ничем серьезным, отец Сергий принимался за музыку. Он играл на скрипке и фисгармонии; кроме того, от отца ему достались гусли, на которых он, как когда-то покойный Евгений Егорович, играл простые, наивные и трогательные мелодии. Много приятных воспоминаний сохранилось об этих гуслях у всех, бывавших когда-то в доме Евгения Егоровича, и, прежде всего, конечно, у самого отца Сергия. Но гусли эти были совсем не такими, какие рисуются нам в руках у древних певцов, которыми, удобно положив их на колени, «сказывали» старые былины. Гусли отца Сергия были большие, на трех точеных ножках, и требовали почти столько же места, сколько фисгармония, а места не было. Поэтому, в разное время, они то стояли, приткнувшись у печки, то лежали на боку в коридоре. Скрипка была удобнее. Она спокойно ютилась под диваном или за письменным столом в ожидании, когда отец Сергий вынет ее из футляра и, поставив посреди комнаты самодельный пюпитр, начнет настраивать. При первых звуках сбегались дети, прослушивали несколько детских песенок, а когда музыка становилась более серьезной и без слов, отправлялись по своим делам. Более усердной слушательницей была жена, сидевшая с работой в соседней комнате, но отец Сергий не нуждался в слушателях, он играл для себя. Был, правда, один слушатель, на которого не обращал внимания музыкант, это – рыжий таракан-прусак. В течение нескольких месяцев, стоило отцу Сергию заиграть, таракан выползал из какой-то щели, устраивался на верхней части пюпитра и слушал, от удовольствия поводя усиками.
Иногда заходил, тоже со скрипкой, учитель Павел Афанасьевич, и тогда они исполняли скрипичные дуэты, или отец Сергий садился за фисгармонию и аккомпанировал скрипачу. Одно время он попробовал было привлечь к участию в концертах и Евгению Викторовну. Какой-то период времени они упорно занимались вдвоем, даже пробовали сыграть кое-что попроще и втроем. Но Евгении Викторовне не пришлось в детстве учиться музыке, и теперь ей было трудно справиться с фисгармонией, хотя и очень хотелось. А тут еще домашние хлопоты и заботы о детях. Дело не шло, занятия часто кончались слезами. Пришлось их прекратить.
Не всегда, конечно, отец Сергий с Павлом Афанасьевичем только играли. Иногда они и разговаривали, особенно если в это время кто-нибудь ездил в Березовую Луку и привозил с почты газеты. Павел Афанасьевич любил поговорить о том, что творится на белом свете. Но спорить он не умел; чуть только во мнениях собеседников оказывалось разногласие, как тон его становился ехидным, а речь язвительной. Конечно, на безрыбье и рак рыба. Нет поблизости других более или менее образованных людей, так приходится говорить и с ним. Но все-таки отец Сергий предпочитал его в качестве скрипача или партнера в шахматы, а не собеседника. За шахматами они могли просиживать целые зимние вечера, но только если не было никого посторонних. Шахматы были наименее популярными изо всех увлечений отца Сергия. Стоило шахматной доске появиться на столе при гостях, как на лицах появлялись недовольные гримасы и сразу же, в лучшем случае после одной-двух партий, раздавались голоса: «Что это за игра! Уткнутся носом в доску и никого больше не замечают. Отец Сергий, спойте лучше!»
Отец Сергий садился за фисгармонию. На стуле около нее возвышалась целая стопа нот, печатных и рукописных, но он редко пользовался ими. И у него, и у его слушателей были излюбленные вещи, которые его просили спеть, и он пел без нот; иногда именно тех вещей, которые он пел, даже и не было в его нотных сборниках.
В числе любимых были некоторые романсы, русские и украинские песни, арии из опер, преимущественно из «Жизни за царя», где он пел не только арии Сусанина и Вани, но, при помощи фисгармонии, изображал даже хор девушек «Разгулялася, разливалася».