Отдай мне мужа!

Демидова Светлана

Я хотел было спуститься вниз, чтобы бросить розы в урну у подъезда, но потом решил все же отдать их Еве. Зайду и скажу, что просто хотел порадовать затворницу, которая, кроме стен моей «хрущобы», ничего больше не видит. Соорудив на лице самое независимое выражение, я вошел в квартиру и сразу увидел Еву. Она сидела на ящике для обуви, как бывало всегда, когда я возвращался домой вечером. На мои розы она уставилась с ужасом в глазах.

– Что? Что случилось, Ева Константиновна? – испугался я.

– Ничего, – очень тихо произнесла она, не отрываясь от букета.

– Почему вы здесь сидите? Кто-то ломился в квартиру?

– Нет. Никто.

– Так почему вы здесь?

– Я всегда здесь.

– Как

всегда? Зачем? Если даже вы все еще боитесь… кого-то… то в комнате, мне кажется, все равно как-то лучше и… теплее… Здесь здорово дует… Надо дверь менять, мне все не до того…

– Мне не дует. Я не замечаю…

Я как дурак стоял со своим букетом и не знал, что мне делать дальше. Она наконец отвела взгляд от цветов и посмотрела мне в глаза. И я понял, что сегодня все сделал правильно. Богородица меня благословила. И Лиза тоже… Я хотел сказать Еве, что цветы принес ей, но голос отказался мне повиноваться. Я еле выдохнул:

– Е-ва…

А она вдруг сорвалась со своего места, подбежала ко мне и обняла за шею. Ее голова оказалась у меня на груди. Мне ничего не оставалось другого, как обнять ее и прижать к себе. И мы долго стояли, тесно обнявшись и наслаждаясь этой жаркой теснотой. На полу возле нас лежал букет роз, выпавший из моих рук.

Потом случилось то, чего, как выяснилось, одинаково страстно мы желали оба.

– Я думала, ты меня должен ненавидеть… за Лизу… – сказала она, уже вытянувшись вдоль моего тела и еще слегка дрожа от только что пережитого.

– Но я же привез тебя к себе, – отозвался я и поцеловал ее в макушку.

– Я не могла понять зачем. Все гадала…

– Но ты же не могла не замечать, что я… говоря современным языком… тебя хочу!

– Откуда мне было знать, что ты не хочешь вообще всех женщин. Для мужчин это обычное дело.

– Для меня – нет. Я никогда не хотел никаких других женщин, кроме жены… А потом… кроме тебя. Конечно, в моей жизни случались женщины, но… В общем, я долго гнал от себя мысли о том, что между нами с тобой могло бы что-то произойти, поскольку рассуждал, как ты.

– Как я?

– Да. Я думал, что ты тоже никогда не сможешь простить мне смерть Германа.

Ева разомкнула руки и легла рядом на спину. Она помолчала немного, а потом сказала:

– Я никогда тебя в этом не винила.

– Почему? Это было бы так естественно.

– Не знаю… Может, потому, что когда я впервые тебя рассмотрела… не тогда, в пьяном угаре, а на трезвую голову, меня будто пронзило…

Она опять замолчала, а я, весь напрягшись, не смел расспрашивать дальше. То, что она сейчас скажет, может нас окончательно оправдать. Я очень надеялся на это. И Ева опять повернулась на бок, приподнялась на локте, пристально посмотрела мне в глаза и сказала:

– Меня пронзило осознание того, что ты – это… он! Он! Тот, который мне предназначен… Вовсе не Герман, а ты… Понимаешь?

Я сгреб ее в охапку, опять прижал к себе и прошептал на ухо:

– Я понимаю… Я все понимаю… Именно поэтому мы сейчас вместе… Я для тебя, а ты для меня – и только. А все, что было до этого, – лишь долгий и тяжкий путь друг к другу… Пострадали люди, но, наверно, без этого было не обойтись.

– Но это ведь жестоко!

– Жизнь – вообще очень жестокая штука. Но есть такие минуты, как сейчас… Их хочется прожить полнее и ярче именно потому, что знаешь: счастье зыбко, его запросто могут у нас отнять.

Ева вздрогнула и посмотрела на меня испуганными глазами. Я понимал, что она не могла не подумать об Анне. Разумеется, я не собирался рассказывать о встрече с ее сестрой. Я должен был успокоить Еву, но не знал чем, а потому стал снова ее целовать. Герман обманул Анну насчет фригидности ее сестры. Рядом со мной была живая, трепетная и очень эмоциональная женщина.

Я хотел увезти Еву в

Пятигорск к матери. Теперь к этому были все основания. Она была моей женщиной! Моей! Той единственной, которую я должен был в этом мире обрести и обрел. Чтобы мы не прошли мимо друг друга, случилась эта страшная трагедия, но нас нельзя в этом винить. Все произошло помимо нашей воли. Мы не искали друг друга, мы жили, как умели. Я был уверен, что любил Лизу. Я и любил как мог до тех пор, пока не встретился с Евой. А Ева… Много позже она все рассказала мне о себе и Германе, и я понял, что он не обманывал Анну. Ева не могла откликнуться должным образом на его страсть, поскольку он не сумел разбудить в ней ее женское начало. Еве всегда казалось, что любовь – чувство духовное, нежели плотское, и постельные отношения не доставляли ей особенного удовольствия. Она просто терпеливо переносила их, раз уж мужчины без этого никак не могут существовать. «Я даже не могла предположить… Я не знала… Я не умела любить мужчину…» – говорила она.

Меня окатывало волной щемящей нежности, когда она просто с удивлением и восторгом смотрела на меня, лежащего рядом с ней. Я видел, я ощущал, как в ней просыпается настоящая женщина, страстная, ненасытная и, главное, по-настоящему любящая. Я не мог не сравнивать ее с Лизой, и Лиза проигрывала, хотя совершенно не была в этом виновата. Интимные отношения мы постигали с ней вместе и потому в постели были на равных. Еве я шаг за шагом открывал радости плотской любви, счастье полного обладания друг другом. Я знал то, чего она не знала, я умел то, о чем она не имела представления, и был горд собой, когда понимал, что доставляю ей такое наслаждение, какого она до меня не испытывала ни разу. Нет, я вовсе не чувствовал себе сексуальным наставником, эротическим гуру. С Евой я тоже многое постигал впервые. Например, я понял, что дарить любимой женщине радость телесной близости – это тоже счастье и оно по эмоциональному накалу, пожалуй, несравнимо ни с каким другим.

Лиза, как я теперь понимаю, могла бы существовать без меня. Мы с ней почти во всем всегда были равны, а иногда она будто бы парила надо мной и потому многое предугадывала и предчувствовала. Во мне часто зрел не до конца осознанный протест против такого женского засилья над мужским эго, я пытался поступать вопреки советам Лизы и почти всегда попадал впросак. Теперь, когда со мной была Ева, попасть в этот самый «просак» я не имел никакого права. Я чувствовал себя ответственным перед ней. С Лизой все было несколько иначе. Это тоже томило и мучило меня. Я понял, что сам подставил ее. Еву я никогда в жизни не смог бы оставить одну в чужом доме с незнакомой, мертвецки пьяной женщиной. Да что там… Я никогда не вызвал бы Еву себе на подмогу. Это я должен помогать ей. Я должен ее защищать, холить и лелеять. Я – ее, а не она меня. Это было для меня ново и очень важно. Это было мне нужно. Я был счастлив ощущать себя сильным, мужественным и единственным для этой женщины, которая без меня, в отличие от Лизы, существовать не могла, не хотела… Да, вот так выходило: я подставил Лизу, чтобы стать счастливым с Евой… Но почему она, Лиза, такая чуткая и прозорливая, именно в тот час не поняла, что едет навстречу своей гибели? Или все не так… Она именно поняла и осознанно принесла себя в жертву?

У меня всегда начинала болеть голова, когда я мучил себя этими неразрешимыми вопросами, я переключался на что-то другое, насущное и необходимое, но эти мысли упорно возвращались вновь и вновь. В конце концов я свыкся с ними и даже выделил им специальное время перед сном. И, может быть, именно потому, что я окончательно принял свою вину перед Лизой, эти мысли стали посещать меня все реже и реже. А может быть, в этом не было ничего мистического. Просто живым – живое. Мертвым – память и всегда вина перед ними, в любом случае.