Отдых от столичной суеты

Когда я сижу за книгами и бумагами в яркое сентябрьское утро, у открытого окна на вершине утеса, нависшего над морем, небо и океан встают передо мной как прекрасная картина в раме. Прекрасная картина — но с таким внутренним движением, с такой изменчивой игрой света на парусах кораблей и в кильватере пароходов, с такими ослепительными серебряными вспышками где-то далеко в море, такими необыкновенными бликами на кудрявых гребешках волн, когда они разбиваются о прибрежные камни и подкатываются ко мне, — картина, где слышна музыка шуршащей по гальке воды, шелест утреннего ветерка, который теребит снопы колосьев там, где копошатся у своих фургонов фермеры, пение жаворонков, гомон играющих где-то вдалеке детей — картина, полная такого очарования для зрения и слуха, о какой все картинные галереи мира могут дать только самое бледное представление.

Шепот моря под моим окном навевает грезы, и мне кажется, будто я сижу здесь уже целое столетие. Не то, чтоб я состарился; каждый день на окрестных лужайках и заросших травой пригорках я убеждаюсь, что могу еще пройти почти любое расстояние, перепрыгнуть через что угодно и взобраться куда угодно; но я привык грезить под шум океана, а остальные факты реальной жизни, видимо, уплыли на кораблях куда-то далеко за горизонт: и вот, как бы я ни пытался это опровергнуть, я оказываюсь заколдованным королевским сыном, и меня заперли в башне у берега моря, чтобы укрыть от старой колдуньи, пожелавшей во что бы то ни стало быть моей крестной и предсказавшей мне еще в купели — поразительное существо! — что я попаду в беду,

прежде чем мне исполнится двадцать один год. Я вспоминаю, что жил в городе (во владениях моего августейшего отца, надо думать), и даже не очень давно, и город этот был тогда в самом прискорбном состоянии. Главные его обитатели были все превращены в старые газеты и в таком виде защищали оконные шторы от пыли, а наиболее ценное домашнее имущество было обернуто в папильотки. Я шагал по мрачным улицам, где все дома были заперты и заклеены старыми газетами и где мои одинокие шаги гулко отдавались на опустелых тротуарах. На городских проездах не было ни карет, ни лошадей — ничего живого, кроме нескольких сонных полисменов и нескольких предприимчивых мальчишек, которые пользовались всеобщим запустением, чтобы лазить на фонарные столбы. В западных районах не было движения; в лавках западных районов не было торговли. Водяные знаки, которыми мальчишки-поливальщики рано утром изукрасили мостовую, так и оставались нестертыми человеческой ногой. Возле конюшен расхаживали одичалые и страшные кохинхинские куры; как видно, в опустевшем городе не осталось никого, кто бы мог их кормить. В пивных, куда обычно подъезжали угощаться величавые лакеи, восседавшие, свесив ноги, на роскошных козлах, рядом с кучерами в париках, теперь было пусто и тихо, а оловянные кружки так блестели на полках, что никакой выпивки тут явно не было. Я видел балаган Панча, который прислонился к стене близ Парк-лейн как бы в обмороке. Он тоже был всеми покинут, и некому было даже увидеть его в этом печальном запустении. В Белгрейв-сквере я встретил последнего уцелевшего человека — конюха; он сидел на тумбе в рваном красном жилете, ел солому и плесневел от безделья. Если я верно припоминаю название городка, у берегов которого шепчется это море, — но сейчас на меня ни в чем нельзя полагаться, как я уже отмечал выше, — то называется он Павильонстон. Еще четверть века назад он представлял собой маленький рыбацкий поселок, а люди говорят, что было и такое время, когда это был поселок контрабандистов. Я слыхал, что он славился голландским джином и бренди и что в те времена жизнь фонарщика низко котировалась в страховых компаниях. Было замечено, что если фонарщик не очень усердно зажигал фонари, он жил спокойно; если же он старался поярче осветить масляными фонарями крутые и узкие улички, он обычно сваливался с утеса в море еще в расцвете лет. Сейчас газ и электричество проведены до самой кромки воды, и Юго-Восточная железнодорожная компания тревожит своими гудками самую глухую ночь.

Но старый рыбацкий и контрабандистский городок сохранился и сейчас, и он настолько соблазнителен в этом отношении, что я собираюсь выйти как-нибудь ночью на будущей неделе, в меховой шапке, широких штанах и с пустым бочонком — на своего рода археологические изыскания. Пусть никто из тех, у кого есть мозоли, не приезжает в Павильонстон, потому что здесь есть крутые лестницы со сбитыми ступеньками, соединяющие между собой главные улицы; они сделают нового посетителя калекой в какие-нибудь полчаса. По этим переулкам я и убегу со своим бочонком. Угол одного из них я превращу в Фермопилы и буду с ножом в руках защищать этот проход от таможенников, чтобы дать спастись моим храбрым товарищам, а затем нырну в темноту и вернусь в объятия моей Сьюзен. Раз уж я заговорил об этих опасных ступеньках, отмечу, что здесь есть деревянные коттеджи с покатыми пристройками и задними двориками площадью в девять квадратных футов, украшенные гирляндами сушеной рыбы; в одном из этих коттеджей и живет (хотя Департамент охраны здоровья мог бы возражать против этого) моя Сьюзен.

Юго-Восточная компания с ее поездами, которые приходят точно к часу океанского прилива, и ее великолепными паровыми пакетботами, принесла Павильонстону такую известность, что сейчас уже растет новый Павильонстон. Я и сам из нового Павильонстона. Мы сейчас немного перемазаны известью и глиной, но строимся вовсю. Мы строимся так быстро, что, пожалуй, несколько перестарались и построили целую улицу лавок, в которых торговля развернется, можно думать, только лет через десять. Мы, в общем, распланированы довольно разумно; еще немного усердия и упорства (а в этом никак не было недостатка до сих пор), и мы станем очень красивым местом. Должны стать, — потому что местоположение городка великолепное, воздух здесь восхитительный, а наши прохладные холмы и луга, покрытые сплошным ковром дикого тмина и украшенные миллионами полевых цветов, если верить нашим пешеходам, бесподобны. В новом Павильонстоне мы, пожалуй, немного злоупотребляем маленькими окнами, в которых больше кирпича, чем стекла: мы не слишком изобретательны по части отделки, и порой перед нами открываются неожиданные виды на море — через щели в входных дверях; в общем, все же, у нас уютно и комфортабельно, и уже имеются достаточные удобства. Но министр внутренних дел (если есть такой чиновник) должен бы очень поторопиться закрыть кладбище у старой приходской церкви. Оно находится в самом центре нашего города, и ничего не будет хорошего для Павильонстона, если оно там останется на слишком долгое время.

Гордость Павильонстона — его Большой отель. Еще лет десять назад, когда вы ехали в Париж на специальном пароходе Юго-Восточной компании, вас обычно ссаживали на платформе у магистрали Павильонстонской станции (тогда еще не узловой) в одиннадцать часов темным зимним вечером, при резком ветре; в безлюдной пустыне за станцией ждал маленький омнибус, где вас хлопало по лбу дверью, как только вы входили, и никто на вас не обращал внимания, и вы были один на всем свете. Вы долго подпрыгивали по бесконечным меловым кочкам, пока вас не высаживали у необыкновенного строения, которое только что перестало быть хлевом, но еще не стало по-настоящему домом, где никто вас не ждал и никто не знал, что с вами делать, когда вы приезжали, и где вас долго носило по комнатам, пока не приносило каким-нибудь чудом к холодной говядине и, наконец, к постели. В пять утра вас выносило из постели; после убогого завтрака в очень помятой компании, среди всеобщего смятения, вас несло на борт парохода, и там вы лежали в жалком положении на палубе, пока за бугшпритом не встанет Франция и не запляшет на волне, усиленно кивая вам.

Сейчас вы добираетесь в Павильонстон свободно и легко и ни за что не должны отвечать, доверившись целиком Юго-Восточной компании до той минуты, когда выходите из железнодорожного вагона, точно при высшей отметке прилива. Если вы намерены сразу совершить переезд на судне, вы должны только подняться на борт и быть там счастливым — если можете: я, например, не могу. Если же вы направляетесь в наш Большой Павильонстонский отель, самые бойкие носильщики, какие только есть под солнцем, с такими веселыми лицами, что это уже само по себе доброе приветствие, подхватывают ваш багаж на плечи, откатывают его в вагонетках, увозят его на тележках, все время наслаждаясь своей атлетической с ним игрой. Если вы склонны вести в Павильонстонском отеле светскую жизнь, вы вступаете в это заведение как в свой собственный клуб; и обнаруживаете, что для вас уже готовы газетная комната, столовая, курительная, бильярдная, музыкальный салон, общий завтрак, общий обед дважды в день (один скромный, другой парадный), горячие ванны и холодные ванны. Если хотите поскучать, скучные люди найдутся в изобилии; с субботы до понедельника в особенности на вас могут (если вы захотите) нагнать основательную скуку. Если же вы захотите жить уединенно в нашем Большом Павильонстонском отеле, скажите только слово, загляните в прейскурант, выберите себе этаж, выберите цену — и, пожалуйста, поселяйтесь в своем замке на день, на неделю, на месяц или на год, не ведая никаких приезжающих и отъезжающих, если только у вас нет, как у меня, склонности проходить рано утром по аллее из сапог и башмаков, которые до завтрака так исправно пребывают в полном блеске у всех комнатных дверей, что, по моему впечатлению, никто никогда не встает, чтобы забрать их внутрь. Быть может, вы собираетесь совершить переход через Альпы и хотите попрактиковаться в итальянском языке в нашем Большом Павильонстонском отеле? Обратитесь к управляющему — он всегда разговорчив, любезен и обладает всевозможными талантами. Или вам нужна помощь, содействие, успокоение, совет в нашем

Большом Павильонстонском отеле? Пошлите за славным хозяином, и вот он уже ваш друг. Если случится вам или кому-нибудь из ваших когда-либо заболеть в нашем Большом Павильонстонском отеле, вы не скоро забудете его или его любезную супругу. А когда вы будете платить по счету в нашем Большом Павильонстонском отеле, ничто в нем не испортит вам настроения.

Хороший постоялый двор во времена дилижансов и почтовых карет был очень достойным местом. Но никакой, даже самый лучший, постоялый двор не справится со своими обязанностями, когда надо принять ежедневно, в течение всего года, четыре или пять сотен человек, которые все промокли до костей, а половина смертельно измучена морской болезнью. Вот чем славен наш Большой Павильонстонский отель. И далее: кто в старомодной гостинице, в суматохе приездов и отъездов, качки и тряски, выйдя из вагона или сойдя с парохода, спеша приехать или торопясь уехать, мог бы подсчитать свои расходы? А в нашем Павильонстонском отеле нет такого слова, как расходы. Для вас все делается; за каждую услугу установлено определенное и умеренное вознаграждение; все цены вывешены во всех комнатах; и вы можете заранее написать себе счет так же точно, как бухгалтер.

Если вы художник и хотели бы изучать за небольшие деньги физиономии и бороды разных наций, приезжайте, с получением сего, в Павильонстон. Вы найдете здесь представителей всех наций мира, все виды бритых и небритых физиономий, стриженых и отпущенных волос — все это непрерывным потоком проходит через наш отель.

Курьеров вы увидите сотнями; толстые кожаные мешки для пятифранковых монет, закрывающиеся с шумом выстрела, — тысячами; вы увидите больше багажа в одно утро, чем вся Европа, еще пятьдесят лет назад, могла увидеть за целую неделю. Наблюдать за поездами, пароходами, болеющими морской болезнью путешественниками и их багажом — это наше главное павильонстонское развлечение. По части других общественных увеселений мы не очень сильны. У нас есть литературное и научное общество, а также клуб для рабочих, и пусть он устраивает еще много-много летних праздников на поле, пусть у них кипит котелок, играет оркестр и танцует народ, и пусть я еще не раз на склоне холма буду с удовольствием наблюдать это приятное зрелище, слишком редкое в Англии! Есть еще две или три церкви и столько часовен, что я еще не успел их подсчитать. Но по части общественных развлечений у нас небогато. Если какой-нибудь мелкий антрепренер приедет со своей труппой, чтобы дать нам, в сенном сарае, представление («Мэри Бакс, или Убийство на песчаных холмах»), мы его не очень привечаем: он у нас прогорает и спешит уехать. Нам больше нравятся восковые фигуры (особенно подвижные; в этом случае они не грозят нарушением второй заповеди [1] ). Цирк Кука (мистер Кук мой друг, и всегда оставляет по себе добрую память) дарит нам только один вечер проездом. Бродячий зверинец также не считает нас достойными более продолжительного визита. Он заглянул к нам недавно и привез жилой фургон с окнами из цветных стекол, который ее величество королева долго хранила в Виндзорском дворце, пока не нашла удобного случая передать его владельцу зверинца. С этого представления я унес пять недоуменных вопросов и с тех пор спрашиваю себя: привыкают ли звери когда-нибудь к этим тесным местам заключения; имеют ли обезьяны тот же ужасный запах, когда они на воле; наделены ли дикие звери от природы музыкальным слухом, и не по этой ли причине все четвероногие начинали вопить в отчаянии, как только вступал в дело оркестр; что делает жираф со своей шеей, когда его запирают в клетке; не испытывает ли слон стыда, когда его выводят из его логовища и заставляют стоять на голове в присутствии всей компании.

Павильонстон становится гаванью только во время прилива, как, впрочем, я уже дал понять, когда говорил о специальных поездах. Во время отлива мы представляем собой кучу грязи с пустым каналом посредине, в котором всегда что-то копает и черпает пара мужчин в огромных сапогах — с какой, собственно, целью, я не мог бы вам объяснить. В это время все выброшенные на берег рыбачьи лодки валяются на боку как мертвые морские чудовища; угольные баржи и другие суда безнадежно увязают в грязи; пароходы имеют такой вид, точно их белые трубы уже никогда больше не будут дымить, а красные лопасти никогда не будут вращаться; зеленая морская слизь и водоросли на грубых камнях у входа кажутся памятниками древних приливов, которые уже никогда не вернутся; фалы на флагштоках поникают главой долу; свет маленького деревянного маяка теряется в ленивом сиянии солнца. Здесь я должен сказать о нашем маленьком деревянном маяке, что, когда он светится по ночам — красным и зеленым светом, — он так похож на фонарик у двери врача, что были случаи, когда обезумевшие мужья, поднятые по преждевременной домашней тревоге, кружили вокруг него, пытаясь найти ночной Звонок.

Но как только начинается прилив, начинает оживать и павильонстонская гавань. Она слышит вздохи поднимающейся воды задолго до того, как приходит сама вода, и в ней сразу же начинается движение. Когда набегают первые маленькие волны, еще едва накатывающиеся одна на другую, флюгера на верхушках мачт пробуждаются и трепещут. По мере того как нарастает прилив, рыбачьи лодки приходят в хорошее настроение и начинают танцевать, флагшток поднимает ярко-красный флаг; пароход дымит, лебедки визжат, болтаются в воздухе лошади и кареты, появляются первые пассажиры с багажом. Вот уже все суда всплыли и бурно взыграли у пристани. Вагонетки, которые пришли сюда за углем, уже нагрузились доверху, пароход дымит вовсю и время от времени выдувает пар на гребной вал, как гигантский кит, чем приводит в чрезвычайное смятение нервных зевак. Вот уж поднялись и вода и ветер, и вам приходится придерживать шляпу на голове (если хотите увидеть, как дамы закрепляют свои шляпы китовым усом, приезжайте в Павильонстон!). Все в гавани бурлит, плещется, играет. Телеграф объявляет о специальном поезде из Лондона, и вы уже знаете, сами не зная — откуда, что прибывают двести восемьдесят семь человек. Рыбачьи лодки, которые уходили в море, входят в гавань на гребне прилива. Звонит колокол, свистит и шипит паровоз, плавно вкатывается поезд, и из него выскакивают, расталкивая друг друга, эти двести восемьдесят семь человек. Начинается не только морской, но и людской и багажный прилив — все это несется, течет и подпрыгивает. После бесконечной суматохи пароход отходит, и мы (на молу) бываем в восторге, когда его качает и валит на бок, и разочарованы, когда этого нет. Вот входит в гавань другой пароход; таможенники приготовились к встрече, собираются портовые рабочие, подбираются швартовы, и гостиничные носильщики спешат с грохочущими тележками и тачками, горя нетерпением начать новые Олимпийские игры с новыми партиями багажа. И так бывает у нас в Павильонстоне во время каждого прилива. И если вы хотите жить жизнью багажа или увидеть, как живут такой жизнью, или подышать упоительным воздухом, который нагоняет на вас сон в одну минуту в любой час дня и ночи, или размяться на море или в море, или побродить по Кенту или просто убежать из Лондона, чтобы насладиться всеми этими удовольствиями (или каким-нибудь одним из них), приезжайте в Павильонстон.