Отец убийцы
Шрифт:
— Нет, господин директор, — сказал Кандльбиндер, и прозвучало это не только возмущенно, но чуть ли не оскорбленно. — Грамматика ставит здесь только задание: перевести немецкую наречную форму «достойно» на греческий. И она хочет сказать, что прилагательное, употребляемое как обстоятельство цели, в греческом требует инфинитива, в то время как в немецком мы вполне могли бы воспользоваться и другими возможностями.
Он торжествующе подчеркнул «могли бы»-этот, как ему казалось, последний и самый убедительный аргумент в цепи его доказательства.
— Вы так думаете? — ответил Рекс. Он говорил кротко, в тоне осторожного сомнения. Он помолчал,
Франц написал наконец тот инфинитив, о котором шла речь, и повернулся. Он переводил взгляд с Рекса на классного наставника — Рекс чувствовал себя победителем, а по Кандльбиндеру было видно, что он борется с собой: продолжать спор или придержать язык. Является ли слово «axia» наречием или наречным во фразе, которую Франц с таким трудом, но все же кое-как, хоть и с подсказкой, нацарапал на доске? Ему, Францу Кину, совершенно наплевать, лишь бы только спор между обоими учителишками продолжался, хорошо бы до конца урока, пока резкий звонок в коридорах гимназии, словно по волшебству, не положит конец этому кошмару.
Но Рекс прервал дискуссию со штудиенратом, заявив:
— Оставим! Все равно они будут проходить этот материал только в пятом классе.
Он снова повернулся к Францу, посмотрел, качая головой, на написанное им eireiveiCTvei, подошел к доске, взял с полочки под доской тряпку, еще влажную после того, как ею пользовался Вернер Шрётер, стер «е» после «pi» и «theta», вписав вместо них «а», после чего в смеси разных почерков — неровного и вялого Франца Кина и строгого, уверенного старого Гиммлера — на доске предстало правильное eiroaveur amp;ca.
— Я ведь отчетливо произнес смену в слогах «ai» на «ei», — сказал Рекс. — Но кажется, ты не способен даже и слушать. Ты, — сказал он, подчеркнув это «ты» тоном, в котором безошибочно угадывалось намерение уже сейчас исключить Франца из класса, из сообщества его одноклассников, — ты не перейдешь в старшие классы.
Франц, хоть и едва заметно, пожал плечами. Последние минуты он больше не потел, скорее ему стало зябко. Рекс, значит, отказался от него. Не исключил, как Грайфа, для этого я не дал ему повода, думал Франц, да я ведь и не строптив, как Грайф, но он отказался от меня. Хорошо, что он отстанет от меня с этим экзаменом и вызовет к доске другого. Если я все равно остаюсь на второй год, ему незачем сейчас меня экзаменовать.
— Нет, не стоит восславлять Франца Кина, — сказал Рекс.
Неостроумно, подумал Франц, но так задумано. Он и выискал-
то эту фразу, чтобы, перевернув ее, ею меня колошматить.
Рекс снова оглядел доску.
— А ведь ты можешь, когда захочешь, — сказал он. — Но ты не хочешь.
Это утверждение тоже не ново для Франца. Он регулярно слышал его от отца и всех своих учителей. Оно опостылело ему донельзя. Чушь, думал он, чушь, чушь, чушь. Если они правы, почему же никто не спросит, почему я не хочу?
Я сам этого не знаю, подумал он.
Неприятно, что Рекс все не отставал. Вместо того чтобы движением руки отправить его наконец на место, он спросил:
— Задумывался ты, собственно, когда-нибудь, кем хочешь стать?
— Писателем, — сказал Франц.
Рекс оттолкнулся от кафедры, на которую облокачивался. Он выпрямился и уставился на Франца.
Он просто остолбенел, подумал Франц. Вот уж чего он не ожидал. Он думал, я опять ничего не скажу, буду только молча таращиться. Но я ему сказал, что хочу стать писателем, потому что это правда. Не хочу стать никем другим, только писателем.
— А? — спросил Рекс. Это обычное, почти вульгарное «А?» было первым звуком, который он произнес после заявления Франца. Оно слилось с хихиканьем, раздавшимся с некоторых парт. Но он тут же взял себя в руки, решив проявить понимание, благорасположение.
— Что же ты подразумеваешь под словом «писатель»?
Франц поднял и снова опустил плечи.
— Человека, который пишет книги, — ответил он.
Глупый вопрос, подумал он, Рекс считает, что, раз мне всего четырнадцать лет, я не знаю, что такое писатель.
— А какие книги ты хотел бы писать? — спросил Рекс таким тоном, что Франц не понял, обращается тот к подростку, у которого каких только не бывает фантазий, или Рексу и впрямь интересно, что ученик ответит, то есть принимает его всерьез. Вот была б потеха, если бы Рекс принимал меня всерьез!
— Еще не знаю, — ответил Франц.
Когда стану старше, я буду это знать, думал он. В восемнадцать или двадцать лет. Он взвешивал, рассказать ли Рексу, что писал еще маленьким мальчиком, но, конечно, и речи не могло быть о том, чтобы сделать это здесь, перед всем классом. Класс заржет. В отцовском книжном шкафу он нашел издание Шекспира и зачитывался им. Король Генрих Четвертый. Король Ричард Третий. У отца были листы желтоватой линованной канцелярской бумаги, и Франц исписывал их драмами в шекспировском стиле. Сколько лет ему было тогда-восемь, девять или десять? Ходил он еще в начальную школу или уже в первый класс гимназии? Во всяком случае, когда он вспоминал об этих удовольствиях, которым предавался втайне от родителей, от братьев, он любил считать, что был тогда маленьким мальчиком. В конце концов он пришел к убеждению, что надо подождать, пока станет писателем, — писать уже сейчас было бы ребячеством.
— Так, этого ты еще не знаешь, — сказал Рекс одобрительно. — Вполне рассудительный ответ, я даже не ожидал такого от тебя. Надеюсь, ты читаешь хорошие книги. А что ты читаешь особенно охотно?
— Карла Мая, — сказал Франц.
Рекс с отвращением подался назад.
— Ты погубишь свою фантазию! — воскликнул он. — Карл Май — отрава!
То же самое сказал Францу отец, застав его за чтением тома Карла Мая. Он отобрал у него книгу как раз на самом интересном месте — конец Виннету, Францу потребовалось две недели, чтобы достать книгу у соученика и дочитать ее. Он ненавидел тогда отца. «Карл Май — отрава». Да они ничего не смыслят! Он никогда не перестанет читать Карла Мая. Может быть, потом когда-нибудь. Но не теперь.
Рекс был разочарован полученным ответом — а что бы он хотел, чтобы я читал, подумал Франц, уж не Гёте ли, может быть, или Шиллера? — и снова заговорил — холодно, сухо-об отставании Франца в учебе.
— Если ты хочешь стать писателем, — сказал он уже без всяких церемоний, насмешливо повторив название профессии, которую собирается избрать Франц, — тогда я не понимаю, почему ты не даешь себе труда заниматься языками? Латынь! Греческий! Да ты должен всем сердцем любить их. Грамматика! Как может человек стать писателем, если его не интересует грамматика! — Помимо его воли презрение вытеснилось возмущением.