Отечественная война 2012 года. Человек технозойской эры
Шрифт:
– Ты про техносингулярность? – спросила Нина, и я увидел в ее глазах внимательного и вдумчивого наблюдателя. – На левых сайтах ходит информашка, что первая ее волна уже прошла и существуют полностью самостоятельные, однако скрытые на наноуровне технические системы, о которых мы даже не подозреваем. Кое-где я видела названия «техножизнь» и «технозоиды». Эти самые технозоиды – то ли маленькие, вроде бактерий и вирусов, то ли большие, настоящие сверхорганизмы, которые распределены по всей материи и способны подстраивать реальность под себя. Даже Огастес Октавио со своим Technolife Act как бы приглашает интеллектуальную техножизнь выйти из подполья. Только я в нее не верю. Она, может, и существует, как
– А в меня веришь, Нина?
Макарова-Нильсен явно растерялась. Я понял, что активно пользуюсь кредитом доверия, если точнее, кредитом власти, которым располагает каждый большой упырь типа миллиардера. А без него я не смог бы ни уговорить, ни заинтересовать ее. Она постучала бы пальцем по моей голове и свалила бы навсегда.
– В тебя? Но ты же не техносингулярность... ты лучше.
– Наверное, мне уже надо помолчать, ведь я плохой собеседник для светской барышни. Хотя, может, ты когда-нибудь вспомнишь наш треп. Возможно, ты будешь разочарована подарками цивилизации, тогда вот и соприкоснутся внешняя и внутренняя бесконечности, и тонкая прослойка неведения в момент испарится, будто ее и не было. Бесконечность плюс бесконечность равняется сама понимаешь чему. И тогда общайся с жизнью сколько хочешь, с технической и естественной, твори вместе с ней, летай, ныряй с ней. И никакой Октавио со своими актами тебе не понадобится.
– Пошли ко мне, посидим, – шепнула Нина, давая мне возможность закрыть по-быстрому дверку, из которой лезли мои инфантильные мечты, никак не соответствующие статусу хозяина больших-пребольших капиталов.
У нее, в каюте-люкс, техночудес было больше, чем во всех трущобах от Загородного проспекта до Лиговки.
В кадке – престижная пальмочка, формой напоминающая вешалку; на ней растут разные штуки от бананов до фиников. Дисплей на кадке сообщает, какое настроение сейчас у пальмочки и хочет ли она попить. Однако же это не наноплантовая конструкция, а чудо дизайнерской генетики, что куда ценнее.
И не какой-нибудь робот расхаживает здесь, а почти природная кошка со светящейся шерстью, которая выдает настоящую цветомузыку. Наверное, это тварь с трансляцией генетического кода по последнему слову техники. По генам прыгают дрессированные рибосомы, а транспортные РНК подтаскивают материал для светодиодов. Вообще-то я до сих пор дрожу, вспоминая когти сиамца, принадлежащего моей женушке, но каютная тварь, по счастью, была сытая и сонная.
Ноги топчут мягкий живой ковер, из которого бурно растет шерсть, потому что натуральные фолликулы встроены в нанопластиковый питающий каркас. Шерсть встает дыбом при появлении нового человека, но потом снова ложится гладко. Если его гладишь, он слегка вибрирует, как бы от удовольствия.
В клетке биомех-птица, которая кормит свой репликат; заталкивает биомеху-птенчику в клювик настоящих мух. Насекомые ползают по липкой питательной массе, в силах жрать, но не в силах улететь.
Техманн-арапчонок внес ведерко с шампанским. Натуральное. Из погребков той самой Шампани, как пить дать. Из бара выехали на тележке и другие древние благородные напитки. У тележки были квазиживые руки официанта, готовые налить и обслужить.
– Sie wuenschen? – спросила тележка почему-то на кельнерском немецком.
– Только не шампанское, это ж пьют аристократки с дряблыми задницами и подростки, любящие икать.
В руке у меня оказалась стопка с «Московской», ну наконец-то. Один всего глоток и живительная жидкость превратила мои жилы из лапши в тугой пучок. Я подхватил валяющуюся на полу помаду и в три движения изобразил Нину в профиль на первой попавшейся поверхности. Первой попавшейся поверхностью оказалось мерцающее звездными отбликами стекло иллюминатора.
– Ты – нестандартный, в смысле, не джентльмен, – сказала Нина, которая не отказалась от шампанского. – Ты не так думаешь и не так говоришь, как они. Я давно знаю весь набор фраз, который произносят джентльмены. Они для того и произносят эти фразы на английском, чтобы было не стыдно говорить одними штампами... Кстати, ни в одной из биографий мистера Грамматикова не сказано, что он отлично умеет рисовать. Я даже не знаю, зачем ты взялся ему подражать.
«Упс, вот так облом. Это как, мне ее задушить сейчас, что ли?» И никакой мысли в голове умнее, чем эта.
– Я?
– Подражать, конечно, модно и вполне безопасно, соблюдай только десять идентификационных различий. Я еще понимаю, стать двойником Эйнштейна или Ван Гога, ходить с высунутым языком и резать себе уши. Но имитировать миллиардера – как-то примитивно. А ты ведь не примитив, совсем наоборот.
Вот и пошла вся Мирина работа насмарку. Первый же вдумчивый зритель сказал: «Не верю».
– Нина, с чего ты взяла, что это я ему подражаю? Ты видела какого-нибудь Грамматикова, помимо меня?
– Да.
– Я не имею в виду мимоида.
– Да. То есть нет... На присуждении премии «Кочегар свободы», он был на трибуне... Наверное, был. Я точно не знаю, при нынешней-то технике виртуализации... В любом случае я тебя не сдам.
Я заглотил сразу две стопки от страха. Водка с благородным именем, столь отличающаяся от дристогонных средств, которые потребляем мы с товарищами, поплыла по жилам. А может, и в самом деле не сдаст, тогда и душить ее не обязательно. За двумя стопками последовала по «закону магических чисел» и третья. От восхищения перед напитком и приема на голодный желудок я элементарно «поплыл». Поплыл и расслабился. И увидел в Нине не представительницу враждебного класса, которая может заложить меня в любой момент, а девушку. Собственно, девушку я в ней и до этого видел, но сейчас разглядел примерно такую, с какой я стал мужиком однажды в студеную зимнюю пору в женском общежитии Балтийского завода. Правда, пили мы тогда не водку, а бормотуху в больших количествах, отчего я, собственно, и не заметил момент «производства в мужчины».
Вот сидит Макарова-Нильсен напротив меня, слегка забуревшего и всерьез оглупевшего от присутствия отзывчивой девушки. Ее юбчонка, играя преломлением и отражением лучей, превратилась из набора золотых чешуек в золотистый туман. И туман этот прилично задрался выше коленок. Коленки – ничего, кругленькие. И вырез на блузке показывает, что «яблочки» у Макаровой-Нильсен тоже ничего. А у меня женщины не было три года и три месяца. Вообще никакой. Даже пластмассовой. Еще и Мири своими «дынями» меня недавно завела. Я сейчас и на стокилограммовую повариху отреагировал бы. Такая волна между инь и ян идет, будто я снова семнадцатилетний гимназист. Если бы я был котом Томом из популярного мультсериала, то вокруг меня запорхали бы розовые сердечки, а из ушей повалил пар, как из чайника.
– Может, на брудершафт? – с похотливой интригой предложил я.
Нина неожиданно быстро очутилась у меня на коленях, придавив кое-что приятно упругой плотью и вызвав ответное напряжение соответствующих членов моего тела. Вообще-то стресс у интеллегенции часто становится причиной импотенции. Но Нина оказалась сильнее моего стресса.
От ее губ пахло слегка малиной, а язык у нее был раздвоенный – по моде готов. Зрачков я ее тоже сейчас не видел, сплошная дымка – похоже, что глазные яблоки у Макаровой-Нильсен покрыты мономолекулярным экраном. Но ничего, я и это стерплю. Тем более что целоваться она умела. У меня на этот декадентский язычок даже позвоночник отозвался, по которому словно потекло вниз растопленное масло.