Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I
Шрифт:
Гош
Революция, в лице Наполеона, разными способами пробуждала на свою погибель это национальное чувство, и результатом было то, что против народного энтузиазма, побеждавшего королей, вырос встречный народный энтузиазм в Испании, Австрии, Пруссии, России, победивший Францию. Повторяем, непосредственные причины, пробуждавшие его, были разные, но основной, первоначальной была формула естественных границ и невозможность вынудить Австрию и Англию признать ее.
Но раз эта цель была поставлена, она преследовалась добросовестно, при полном напряжении французского военного и политического гения. То, что сначала было плодом идеалистических мечтаний энтузиастов вроде Грегуара и горячей веры Дантона, то, что потом стало откровенной целью политиканствующих посредственностей, обделывавших под ее прикрытием собственные делишки, мало-помалу сделалось в силу естественного хода вещей, в силу логики действия и противодействия, тоже своего рода национальной задачей. Эта задача определила всю историю консульства и империи. Когда генерал Бонапарт в июле 1795 г. явился в Париж и после долгих мытарств устроился в топографической секции военного отдела Комитета, он выработал обширный стратегический план сокрушения Австрии и Англии, обусловленный необходимостью упрочивать обладание естественными границами; этот план ему же самому пришлось выполнить впоследствии, и первую часть его, касающуюся Австрии, он осуществил блистательно. Когда в 1814 году, затравленный коалицией император Наполеон получил предложение заключить мир с союзниками при границах 1792 года, он отверг его, потому что согласие на такой мир было уже невозможно по внутренним политическим причинам: империя рухнула бы от новой революции.
Десятилетие, заключенное между этими двумя датами, Наполеон исчерпал все свое военное искусство на решение стратегической задачи, вытекавшей из той постановки вопроса о внешней политике, которую дал ей Конвент.
Клебер (Миниатюра Guerin)
Так, идея естественных границ, соблазнительный, блестящий — и трагический — призрак Цезаревой Галлии, доминировал над всей внешней политикою революции. Но здесь возникает вопрос. Поскольку такая именно постановка вопроса о внешней политике была делом самой революции? Не коренилась ли она в фактах и отношениях, более общих, чем идеалистический пыл жирондистов, чем гениальные провидения Дантона, чем эгоистическое тщеславие Робеспьера или мелкий карьеризм термидорианцев? Не было ли, словом, в основе ее причины более крупной, более общей, более национальной? Несомненно была. Это с полной очевидностью установил Альберт Сорель, историк, которому мы обязаны вообще решением всех главных вопросов, касающихся отношений между Европой и революционной Францией. Он привел в связь политику революции с политикою старого порядка и доказал, что между той и другой есть несомненное преемство задач и методов. То, что Токвиль, прокладывая пути, сделал для внутренней истории революции, а Гардинер — для внешней политики Кромуэля, Сорель с блеском выполнил для истории внешних отношений революции.
Le mort saisit le vif. Погибший старый режим завещал новому, революционному, не только свои задачи, но и свои методы [3] , — лишнее доказательство той мысли, что абсолютизм Ришелье и Людовика XIV в XVII в. был столь же национален, как революция в XVIII в. Как там национальная сущность выступала сквозь династическую внешность, так тут ее не могли затемнить и заглушить все революционные бури. И если внешняя политика революции потерпела крушение, то потому, что из нее попытались сделать такие выводы, которые национальными интересами не вызывались, и, наоборот, безысходно сталкивались с могущественными национальными интересами других стран. На этом пути революция сокрушила сама себя. Но, совершая его, она наделила Европу всеми теми благами государственными и социальными, которыми она живет с тех пор. Эти блага — окончательное пробуждение политического сознания буржуазии, освобождение крестьянства от крепостных уз, сокрушение аристократий всякого рода, укрепление демократии, конституция, гражданская свобода.
3
Военные историки утверждают даже, что планы наиболее блестящих походов Бонапарта, в том числе итальянского, были в общих чертах выработаны стратегами старого порядка, и что Бонапарт, работая в топографическом отделе, имел под рукою все эти планы.
А. Дживелегов.
Благодарная Франция провозглашает Наполеона императором Франции (картина Вернэ)
II. Революция и Бонапарт
А. К. Дживелегова
Робеспьер (с бронзовой медали)
Что республика будет сокрушена силою оружия, что революция выродится в военный деспотизм, — это задолго до 18 брюмера приходило в голову вдумчивым людям, изучавшим историю и читавшим Монтескье. Ибо Франция воспроизводила ту схему политического развития, которую в свое время проделал Рим и которая лежала в основе всех социологических построений того времени. Многие предсказывали брюмерский переворот, — в том числе наша Екатерина. Но для современников, даже после того, как все предсказания осуществились, и после того, как на плечах Бонапарта побывали по очереди консульская тога и императорская мантия, — не было вполне ясно, как все это случилось в действительности. Современная наука установила процесс, приведший к перевороту.
Марат (из кол. В. М. Соболевского)
Дантон (Sand)
Две группы причин вели к брюмерским событиям: эволюция внутренних отношений и роль армии. Внутренняя смута сделала желанным повелителя. Влияние, которое силою вещей приобрела армия, проложило ему дорогу. Что повелителем стал Бонапарт, а не Гош, не Жубер, не Моро, — зависело, в свою очередь, от сцепления целого ряда других фактов, более мелких.
Армия не могла не сыграть в жизни республики той роли, которую она сыграла. Она спасла революцию в 1793 и 1794 годах. И, быть может, она не потеряла бы связь с обществом, не превратилась бы в профессиональную касту, если бы Конвент не принял своего решения о естественных границах, ставшего роковым не только для республики, но и для революции [4] . Раз поставив себе цель завоевать естественные границы: Альпы, Пиренеи и Рейн, нужно было эту цель преследовать путем колоссальнейшего напряжения всех национальных сил, и что самое важное — путем устремления всех национальных сил в военное русло. Армия при этих условиях не могла не оторваться от общества, из которого вышла, не могла не почувствовать, что у нее есть особая миссия, которая обусловливает ее совершенно исключительную роль в государстве. Куда девались традиции 1793–1794 годов, когда солдаты и офицеры шли на войну ради гражданского долга, из чистого патриотизма? Куда девались те времена, когда они мечтали, прогнав врага, вернуться на родину простыми гражданами? Теперь армия не была уже вооруженным народом. Она представляла своеобразную организацию в государстве, с особыми интересами, не всегда и не вполне совпадающими с интересами нации. Легендарная котомка «рейнских спартанцев» 1793 г. перестала служить идеалом. Солдаты узнали цену золота. Награбленное добро коснулось чистых прежде рук. Задача человека, стремящегося к диктатуре, при этих условиях заключалась в том, чтобы заставить армию, ставшую нервом национальной жизни, служить своему личному честолюбию, своим личным интересам. Задача была не легкая, ибо и у солдат и у подавляющего большинства офицеров господствующим настроением было республиканское. Среди генералов было много якобинцев. Простого ореола счастливого полководца было поэтому недостаточно. Поставленная перед выбором: республика или любимый вождь, — армия едва ли решила бы так просто в пользу вождя. Особенно трудно было бы заставить генералов признать своим господином одного из товарищей.
4
См. статью «Революция и Европа».
Марат.
Кандидату в диктаторы, которой не хотел повторить Дюмурье и идти на верную неудачу, нужно было принять во внимание все эти обстоятельства. Бонапарт так и сделал.
С.-Жюст.
Когда итальянский поход вознес его сразу на такую высоту, где он видел около себя только одного конкурента, Гоша, когда затем смерть, словно угождая ему, освободила его и от этого последнего соперника, Бонапарт понял, что будущее принадлежит ему. Слава Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, Тальяменто была достаточна для того, чтобы импонировать Франции и Парижу. Больше того: несколько столкновений с Директорией, когда Бонапарт резко отказался подчиниться ее категорическим приказаниям, послужили для него пробными шарами. Они показали ему, что и со стороны правительства он не встретит большого сопротивления, такого, которого не сумел бы одолеть. Ему теперь нужно было только два условия: быть уверенным в том, что армия будет ему повиноваться, и выбрать надлежащий момент.
Баррас (Лит. Удара).
Относительно армии Бонапарт рассуждал правильно. Он знал, что, пока он будет генералом и только генералом, армия не подчинится ему. Но если он сумеет захватить гражданскую власть, т. е. сделаться высшим начальством в стране, армия будет ему послушна даже вопреки тому, что он будет продолжать оставаться генералом. Она будет повиноваться, как повиновалась Комитету Общественного Блага и даже презираемой внутри страны Директории. А гражданскую власть он завоюет своей военной славой, блеском Лоди и Риволи. И он «решил сделаться гражданской властью, вознесенной армией, всемогущим через ту же армию, но поставленным выше армии самой волею народа и национальным характером своей власти» (Сорель). Но в эпоху итальянской кампании он не считал момент наступившим. В Момбелло, где он отдыхал между двумя победами и где держал себя совершенным царьком, он говорил одному верному человеку:
«Я хотел бы расстаться с Италией только затем, чтобы во Франции играть приблизительно такую же роль, какую я играю здесь. Но момент еще не настал: груша не созрела. К тому же не все зависит от одного меня. В Париже еще не достигнуто соглашение. Одна партия поднимает голову в пользу Бурбонов. Я не хочу содействовать ее торжеству. Мне необходимо когда-нибудь ослабить республиканскую партию, но только для себя самого. Пока же приходится идти об руку с республиканцами. Поэтому, чтобы ублаготворить парижских ротозеев (badauds), нужен мир, а раз он нужен, то заключу его я. Ибо если мир принесет Франции кто-нибудь другой, то это одно поставит его в общественном мнении гораздо выше, чем меня все мои победы».