Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V
Шрифт:
Правительство ждало от русского общества жертв и личных и имущественных. Дворянам предстояла двоякая жертва: они должны были и лично поступать в ополчение и жертвовать своим капиталом — крестьянами. Люди других свободных состояний тоже могли нести двойную жертву: поступали лично на службу и несли возможную долю пожертвований. Крестьяне государственные не привлекались непосредственно к ополчению, эта обязанность ложилась всецело на плечи помещичьих крестьян и тем резче подчеркивалось их бесправие.
Сквозь пожар. (Верещагина).
Ростопчин, в силу своей должности генерал-губернатора, хорошо осведомленный в настроении отдельных общественных классов, пишет: «Увольнение казенных крестьян от ополчения наравне с помещичьими произвело дурные следствия». Действительно, в данном случае лишний
Ген.-лейт. бар. Меллер-Закомельский. (Муз. 1812 г.).
Дворянство, собираясь в губернских городах, определяло уравнительный размер пожертвований людьми; это одно уже, конечно, лишало пожертвование характера добровольности. Но этого мало — правительство вмешивалось в эти постановления дворян само. Пропорция пожертвования воинами в разных губерниях была весьма различна; в то время, как московские дворяне постановили доставить со 100 душ 10 воинов в полном вооружении и с провиантом на три месяца, Лифляндский ландтаг, по донесению курляндского губернатора Сиверса, согласился выставить с того же числа душ лишь 1 воина.
В таких случаях правительство выступало на путь принуждений, оно, так сказать, уравнивало все пропорции и склонно было повышать их, доводя до того числа, которое было предложено московским дворянством. Эту пропорцию (10:1) оно предложило лифляндским дворянам, до той же цифры оно старалось довести ополчение 3 округа, которое первоначально выставляло по 4 воина со 100 душ (25:1). Позднее эта цифра была сбавлена, был объявлен только дополнительный набор по два воина с сотни душ. Но даже так, сравнительно в смягченном виде, проведенный в жизнь дополнительный набор вызвал целый ряд недоразумений; один из помещиков Нижегородской губернии сомневался даже в законности этого набора в виду того, что он не читал приказания приступить к его осуществлению: «а все именные высочайшие государя императора повеления, относящиеся до повинностей, есть не секрет, а публикуются во всей империи». Здесь очень резко подчеркнуто, что этот набор рассматривается самими помещиками не как добровольное пожертвование, а как «повинность».
Посмотрим, как исполняют этот общественный долг («усердие отечеству») по мнению одних, эту повинность по мнению других?
Помещики-бедняки пишут слезные прошения начальникам ополчений, указывая на тяжелые условия своей жизни. За помещиком Тайдаковым Нижегородской губернии числится 13 душ, а берут воина. «В числе этих 13 душ, — объясняет он в своем прошении, — состоит не более как 4 тягла, составляющие единственное с женою и двоими детьми пропитание, и кроме сего нет уже другого средства к моему проживанию; напротиву большепоместный, у коего 12 душ в остатке» — он просит бросить между ними жребий. Другой помещик указывает, что за взятыми ополченцами у него остается всего двое взрослых крепостных.
Перейдем в богатые поместья, как там совершается этот набор?
Перед нами гр. Дмитриев-Мамонов, кн. А. Голицын и гр. Орлов-Давыдов, — все богачи, владельцы огромных поместий. Попробуем сопоставить их отношение к этому набору.
Мы видели, как относился к нему гр. Дмитриев-Мамонов, он видел в нем дело своей чести, свое личное дело.
Кн. Голицын — человек набожный, но и расчетливый. С самого начала он рекомендует мягкое, хотя и настойчивое отношение к крестьянам, он советует «с тихостью и вразумительным образом» растолковать разницу между рекрутским набором и ополчением, в котором чувствуется лишь «временная надобность»; далее он обещает освободить тех, кто пойдет в ополчение, на несколько лет от рекрутчины и на текущий год от оброка и, уже под конец, он переходит к угрозе: «те, кто отказываются, повинны будут ответствовать перед Богом и судом, установленным монаршией властью». Далее, в том же отеческом тоне, он рекомендует: «дав жребий семьянистым и богатым домам, выбрать из них и представить натурою или покупкою, предоставя сию последнюю произвесть на их волю [4] . Семьи, где много малолеток, совсем не подлежат жребию».
4
Здесь видим мы, что крестьянам разрешалось покупать иа свой счет, но, конечно, от нмени помещика ратника со стороны. — То же, только еще в более рештельной и откровенной форме, наблюдалось в имении графа Орлова-Давыдова. Помещик пишет своему приказчику: «позволяется по согласию одному помещику ставить людей своих за другого. Итак, ежели будут желающие из крестьян купить себе, то могут оное сделать». Один же нижегородский помещик открыто писал начальнику ополчения кн. Грузинскому, что он не представил ополченцев, потому что вместо своих закупил у другого помещика, а тот медлит. Кн. Грузинский вполне согласился с таким толкованием обязанностей помещика и права его покупать людей со стороны для поставки их в ополчение. А между тем едва ли это было так. Во-первых, существовал закон, еще очень свежий по тому времени (1804 г.), о том, чтобы не принимать рекрутов, купленных ранее, чем за три года до момента набора. А если даже ополченцы прямо не подлежали букве этого закона, то сущность этого закона смягчить несправедливости крепостного права страдала, конечно, и в том случае, если покупали со стороны ополченца. Но не забудем, что в тех случаях, если кто-либо на свой риск вербовал часть войска (полк, эскадрон), не участвуя в составе общего ополчения (как, например, гр. Дмитриев-Мамонов), ему разрешалось вербовать воинов как из своих крепостных, так и из людей свободных состояний, заключая с ними особо установленные договоры — «капитуляціи». Здесь ясно указано, что крепостных крестьян покупать с этой целью не разрешалось.
Выбрав должных воинов со своих поместий, кн. Голицын так же детально и, если хотите, добродушно входит в рассмотрение вопроса об их снаряжении: недоволен приказчиком, слегка журит его, требует отчетности, почему истрачено так много — на каждого ратника по 60, 70 руб., когда в силу хорошее обмундирование обходится в 40, 45 руб. В ответ на это заявление хозяина приказчик отвечает оригинальным оправданием, из которого мы узнаем, что даже у этого безусловно понимающего свой долг и не плохо относящегося по тем временам к крестьянам помещика в ополчение сбывалось самое худшее из крепостной деревни.
М. А. Мамонов.
«По отдаче ратников употреблено 874 р. 88 к. более потому, что на хлеб и харчевые припасы в то время была цена необыкновенная. К тому же ратники, кроме годных 8 человек, поступили старые и увечные; к тому же многие были таковые, что жили в вотчине по старости лет, неспособности к домоводству и по малоумию без тягол, питались от подаяния милостыни, которых сбыть, кроме сего случая, было невозможно. Дабы не объявили к принятию их пороков, я велел старость их содержать и кормить лучше. Платья на них, кроме шляп, сапогов и данного награждения куплено не было, а всякий поступил в своем».
Если мы прибавим к этому запрос помещика, «за то» взяты в ополчение, то мы поймем, что здесь, в этом имении, далеко не все обстоит благополучно.
Вот это «за что» — основной мотив действий гр. Орлова-Давыдова. В своем предписании приказчику он пишет: «наблюдать очередь между крестьян в рекрутстве поставленную, пьяниц, мотов, непрочных для вотчины отнюдь не беречь, хотя бы за некоторыми и очереди не было». Таким образом, он склонен спустить с рук все нравственно негодное из своей деревни, пользуясь тем, что при определении годности ополченца допускались более широкие льготные рамки, принимались люди с значительными недостатками, иногда с уродством даже — гр. Орлов-Давыдов старается и здесь расстаться со всем старым, болезненным, негодным. Но оказывается, эта деятельность помещика и его приказчиков («домовая его сиятельства контора») находит соответствующий отклик среди сельского мира. «Бургомистр и выборные от мира разбиратели» прямо безжалостны в этом отношении и идут, пожалуй, впереди предписаний графской домовой конторы. Крестьянин Иван Филиппов подал заявление о желании своем идти добровольно в рекруты, прося у общества за это 100 рублей. Но одновременно с этим отец этого Ивана, попавший в ополчение, обращается также с просьбою: «переменить себя из воинов означенным сыном». Нужно иметь в виду, что из этой семьи выправляли рекрута еще в 1811 г. Но общество, перерешая этот вопрос, останавливается на своем прежнем решении, так мотивируя его: Филиппов еще в 1808 г. вызвал своими «продерзностными» поступками решение домовой конторы, «чтобы его отдалить от вотчины, где бы пропасть мог задаром»; теперь же общество утверждает, что он, Филиппов, «не исправится, поелику он не только не прочен господину и обществу во крестьянех, но и себе вреден».
Крепостническая атмосфера деревни не разрешалась от переживаемого момента, может быть, потому, что само нашествие Наполеона мало чувствовалось здесь, в Нижегородской губернии, и старые интересы наживы и сведение личных счетов оставались налицо.
Однако почти ту же картину мы видим и в Петербурге, где «благоснисходительный» прием ратников и амуниции вызывал удовольствие среди дворян. «Прием здесь в ополчение идет самый благоснисходительный и скорый, без всякой остановки, как в платье, так и в провианте, пишут из Петербурга в Ярославль. Все несказанно довольны приемщиками, т. е. начальниками окружными, которые обращаются благородно во всем и со всеми, а потому уже и набрали более четырех тысяч. Ни амуниции, ни людей не бракуют, а принимают, положась на владельцев, каких они представляют. Дай Бог, чтоб таким образом было и по Ярославлю».