Отель на перекрестке радости и горечи
Шрифт:
Из-за музыки и танцев Генри совсем позабыл, зачем сюда пришел, и лишь иногда шептал слова, которым научил его Шелдон: Оай дэки тэ урэси дэс —машинально, от волнения.
— Генри!
Даже сквозь музыку он узнал ее голос. Огляделся, ища ее в толпе, и увидел — на вершине холма, на самой высокой точке парка Кобэ: она сидела, глядя на уличных артистов, и махала рукой. Генри вскарабкался на холм, ладони стали влажными. «Оай дэки тэ урэси дэс. Оай дэки тэ урэси дэс».
Кейко,
— Генри? Что ты здесь делаешь?
— О-ай-дэки-тэ… —выговорил он тяжело — будто грузовик проехал. Лоб покрылся испариной. Как там дальше? Как дальше? — У-рэ-си… дэс.
Кейко широко раскрыла глаза, на лице застыла изумленная улыбка.
— Что ты сказал?
Вдохни глубже, Генри. Глубже. Еще разок.
— Оай дэки тэ урэси дэс! —Без запинки! Ура!
Молчание.
— Генри, я не понимаю по-японски.
— Что?..
— Я. Не. Понимаю. По. Японски. — Кейко залилась смехом. — Даже в японской школе японскому больше не учат. С прошлой осени. Мама с папой говорят по-японски, но меня учили только английскому. По-японски я знаю всего одно слово, вакаримасэн.
Генри сел рядом с ней на траву, устремил взгляд на уличных артистов.
— Как это переводится?
Она коснулась его руки.
— Это значит «я не понимаю».
Генри растянулся на прохладной траве. Пахло крохотными японскими розочками, что усеивали склон россыпью желтых звезд.
— Неважно, что ты сказал, Генри, но получилось красиво. Как это перевести?
— Никак. Это значит «который час?».
Генри смущенно глянул на Кейко. В глазах ее мелькнуло сомнение.
— Ты шел в такую даль, чтобы спросить, который час?
Генри пожал плечами:
— Меня друг научил, хотелось тебя порадовать — и не получилось… Что это за блокнот?
— Альбом для этюдов. А порадовать ты меня порадовал уже тем, что сюда пришел. Твой отец разозлился бы, если б узнал. Или знает?
Генри мотнул головой. Отец ни за что бы не догадался, что он здесь. По субботам Генри обычно слонялся в порту с мальчишками из китайской школы — захаживали в лавку древностей, глазели на настоящие мумии и сушеные головы, трогали их на спор. Но с тех пор как Генри перешел в Рейнир, к нему стали относиться иначе. Он ничуть не изменился, но в глазах прежних товарищей стал другим. Чужим. Особенным, как Кейко.
— Пустяки. Я здесь так, мимоходом.
— Вот как? И кто же мимоходом научил тебя японскому?
— Шелдон, саксофонист с Саут-Кинг. Можно посмотреть?
Кейко протянула небольшой альбом в черной обложке. В нем оказались карандашные зарисовки — цветы, растения, кое-где — танцоры. Последняя — беглый набросок толпы, а внизу — профиль Генри среди зрителей.
— Это же я! И долго ты на меня смотрела? Что ж не позвала?
Кейко притворилась, будто не понимает.
— Вакаримасэн?Простите,
8
Музыкальный магазинчик Бада 1986
Генри закрыл школьный альбом и переложил с коленей на резной кофейный столик вишневого дерева, рядом с фотографией в рамке — они с Этель в тридцатую годовщину свадьбы. Лицо у Этель изможденное, улыбка грустная.
На снимке она в начале ремиссии, но волосы еще не отросли после лучевой терапии. Выпадали они не разом, как в кино, а клочьями, оставляя проплешины. Этель попросила Генри остричь ее под машинку, и он скрепя сердце повиновался. Начиналась длинная череда печальных эпизодов — бессрочный отпуск, посвященный уходу за Этель, соприкосновение со смертью. Генри делал все, что в его силах. И все же заботиться об Этель было все равно что вести самолет прямиком на скалы, но бережно. Крушение неминуемо; главное — каким будет оставшееся до него время.
Надо жить дальше, но с чего начать? И Генри поспешил туда, куда еще мальчишкой приходил за новыми впечатлениями — и где всегда отдыхал душой. Схватил шляпу и пиджак — и вот он уже прохаживается по узким рядам музыкального магазинчика Бада.
Магазин Бада располагался на Саут-Джексон, возле площади Пионеров, с незапамятных времен. Разумеется, тому самому Баду Лонгу он давно уже не принадлежал. Зато новый продавец, седой, с обвисшими бульдожьими щеками, похожий на сдутого Диззи Гиллеспи, как нельзя лучше подходил на роль хозяина. Стоя за прилавком, он охотно откликался на имя Бад.
— Давно вас не видно, Генри.
— Да вот, мимо проходил, — ответил Генри, роясь в старых пластинках в надежде отыскать запись Оскара Холдена — священный Грааль для знатоков джаза в Сиэтле. По легенде, Оскар еще в тридцатых годах записался на студии, на виниле вместо фонографа. Но из трехсот пластинок не сохранилось ни одной. А если хоть одна и уцелела, то никто об этом не знал. Но опять же, почти никто не знал, кто такой Оскар Холден. Знаменитые выходцы из Сиэтла, скажем, Рэй Чарльз или Куинси Джонс, снискали славу и богатство вдали от родного города. Несмотря ни на что, Генри лелеял мечту когда-нибудь наткнуться на виниловую пластинку. Тем более что компакт-диски расходятся лучше винила, и пыльные полки у Бада ломятся от подержанных пластинок.
Ведь если хоть одна все-таки сохранилась, ее обязательно кто-нибудь да выбросит или сдаст в магазин, не ведая, какая это ценность для заядлых коллекционеров, как Генри. Подумаешь, какой-то Оскар…
Бад приглушил музыку.
— Если б вы мимо проходили, я бы вас увидел.
Играл кто-то из современных исполнителей — Овертон Берри, угадал Генри по неизбывной печали в звуках фортепиано. Чем же объяснить свое долгое отсутствие? Всю свою жизнь, с юности, он был здесь завсегдатаем.