Отключай
Шрифт:
– Ты права. Не так часто, как вы теперь.
Трудно понять, что она думает. Чаще всего она ждет, пока я опять о чем-нибудь спрошу. Мама говорит, что сейчас я задаю больше вопросов, чем в четыре года.
– Сколько у тебя было подруг?
– Четыре, – помолчав, и довольно долго помолчав, отвечает она и улыбается. – Странно, да?
И правда странно. Теперь у каждого подростка самое меньшее несколько тысяч друзей.
Вообще-то нет, на самом деле я не знаю, странно ли это. Не знаю, какие времена лучше – наши или мамины, когда она была в моем возрасте. Интересно слушать ее рассказы, только она часто замыкается
– А люди правда целовались? – спрашиваю я.
– Мы и теперь целуемся, – спокойно отвечает она.
– Мама, – говорю, – ты же знаешь, о чем я.
– Тебе очень интересно? – Она внимательно смотрит на меня – так не смотрит даже Ала.
Мама вздыхает. Досталось бы ей сейчас от Алы – сама-то Ала никогда не вздохнет, я ни разу ее вздохов не слышала.
– Это не для детей? – спрашиваю.
– Что не для детей?
– Поцелуи.
– Да нет же, – смеется мама. – Очень даже для детей. Мы ведь дарим поцелуи тем, кто нам дорог!
Она отворачивается, смотрит в сторону. Как ни вытягиваю из нее, как ни пристаю, как ни стараюсь докричаться – мама держится стойко.
И тут до меня вдруг доходит.
– Мама, тебе ведь теперь труднее стало?
– Почему труднее? – Она опять смотрит на меня, на этот раз – сильно наморщив лоб. – Грита, даже не думай об этом. Раньше было много боли, теперь все проще. Ты разве не заметила, что нам больше не приходится страдать?
Да, конечно. Только почему-то любое охватившее меня чувство называют симптомом. Пережитком прошлого. Или тоской. Но как же можно тосковать по тому, чего не знаешь? По тому, что никогда с тобой не случалось? Взять хотя бы эти странные поцелуи. Почему, едва увидев ту фотографию, я захотела целоваться, как на ней, обмениваться миллионами бактерий? Ала немедленно отправила бы меня к терапевту.
Сказать бы маме правду – то, чего я не говорю Але. Хочу сказать ей, что не уверена, проще ли теперь. Точнее, проще ли теперь мне. Однако мама склонилась над своей работой, что-то пишет. На висках у нее два завитка, и мне приходит в голову, что мама – образец симметрии. Раньше, наверное, сказали бы – безумно красива. Крышу сносит, до чего хороша. Теперь у нас ни от чего крышу не сносит. Теперь надо высказываться куда точнее.
Мама молодая, у нее даже не видно морщинок вокруг глаз, какие появляются у меня, когда начинаю хмуриться, а в последнее время я это делаю часто. Я вдруг так соскучилась по маме. И почему я такая? Что мне с собой делать?
– Мама, – говорю, – когда мы встретимся?
Она поднимает на меня темно-синие глаза, смотрит, потом открывает рот, и я думаю, что сейчас она меня отругает, как Ала. Но голос, который я слышу, звучит совсем как в детстве:
– Мы ведь видимся, или тебе этого недостаточно?
Кажется, что ее голос совсем рядом, у меня где-то между шеей и ухом. У самого левого уха. Чувствую, как по коже бегут мурашки.
– Достаточно, – говорю и сама удивляюсь, почему я такая. Готовая сразу же подчиниться.
У моей сестры жизнь другая, но только потому, что сестра еще маленькая. Каждый день она уходит в свою начальную школу в восемь утра и возвращается около двух. Ей семь лет, и ей странно, что я в свои четырнадцать хочу быть, как она, семилетней.
– Расскажи что-нибудь, – мычу я, растянувшись на полу.
– Про что?
– Да хоть про что.
– Ну-у-у ладно, – говорит Ина. – Так про Итру или про письменную работу? Или про то, как резали моделин?
– Резали моделин? – Я подпираю руками подбородок. – Про все, Ина. Про все расскажи.
И Ина рассказывает. Это еще одна моя слабость, или мой недостаток. Ала о нем не знает. У Алы есть младший брат, но я ни разу от нее не слышала, чтобы она расспрашивала его про школу.
Ина – болтушка, она любит рассказывать. Сегодня глины было немного, поэтому им приходилось делиться, и они даже подрались. Ине нравятся такие уроки. У этой глины странный запах, а если измажешься, она быстро осыпается. Ина улыбается так, что в блокноте ее улыбка весь экран бы заполнила. Представляю себе этот урок. Я бы тоже потом так улыбалась.
– Дай руку.
Она знает, почему я об этом прошу. Я и в тот раз просила, после урока, на котором они работали со свежими красками. Тогда я прижала к носу ее ладошку и глубоко-глубоко вдохнула. Кажется, мне в горло влились все краски, какие Ина трогала в классе.
– Фантастика, – говорю я.
На этот раз улавливаю что-то вроде клея или шампуня. Я уже не помню запаха полимерной глины, я ведь давно не в начальной школе.
Ине странно, что меня это так занимает. Она-то старается в школе не пачкаться, только не всегда выходит – еще и потому, что Итра нарочно крошит моделин ей на голову. Или сыплет за шиворот.
– Прошу тебя, пачкайся, – говорю Ине и знаю, что глупее этого не придумаешь. – Каждый раз пачкайся, как будет урок труда.
Ина во все глаза глядит на меня. Ей странно, что я так говорю, но она еще не умеет, как Ала, призвать меня к порядку.
– Нам велят отчищаться, – говорит она. – После труда мы долго отчищаем руки.
– Тебе не обязательно отчищаться до конца, – говорю ей.
– И когда Итра меня забросает?
И когда Итра ее забросает?
У меня ноет в животе. Я понимаю, что завидую и тому, как Итра обсыпает ее раскрошенной глиной. Ина рассказывает, что дети изрисовали стены в классе. Теперь такое случается вдвое реже, чем в прошлом году, потому что теперь они рисуют нормально – в блокнотах.
Потом Ина перестанет ходить в школу. Она будет учиться мало и недолго. Такими и были наши прогрессивные планы: как можно меньше учиться, как можно меньше работать. Все равно на это времени не остается. Мы постоянно ищем информацию, живем ею. Мы постоянно подключены. Папа говорит мне, что у нас мозги по-другому устроены. Мы быстро сортируем, принимаем и отбрасываем информацию. Мы учимся фильтровать, процеживать, и это нас не раздражает. У нас дисперсное, рассеянное внимание. Нас бы раздражало отсутствие постоянного притока информации. И еще раздражало бы, если бы приходилось читать книги. Бумажные. Папа рассказывал, как читал «Двадцать тысяч лье под водой». Или «Таинственный остров». Ужас. Столько страниц. Он сказал, что в тринадцать лет прочитал за день четыреста сорок пять страниц. Это был его личный рекорд. Клянусь блокнотом!