Откровения Виктора Суворова
Шрифт:
Говорили об одном — гений, а потом оказывается, что он мудак. Говорили о другом — гений, я в него верил, а потом говорят, что и этот — мудак. А когда стали Леонида Ильича поднимать, говорить, вот, мол, гений, тут у меня уже идет блевотина. Тут меня, старого воробья, уже не проведешь никак.
Чем сильнее вера, тем страшнее состояние, когда она рушится. И у меня начали возникать вопросы. Программу Коммунистической партии, принятую на XXII съезде, я знал очень подробно. Как конкретно будет осуществлен переход к коммунизму? Кто будет чистить сортиры при коммунизме?
Этот вопрос возник во время обучения в Киевском высшем общевойсковом командном
— «Артиллерист» в романе — это вы?
— Ну… Я — это я, я же там от первого лица пишу. И уже в то время мне пришлось посмотреть, как живут наши лидеры. Командующий округом Якубовский, например. Интересно, думал я, в 1980 году наступит коммунизм, а уже идет 1966 год! Так этот дядя сам откажется от своей шикарной дачи, садов, от своих слуг? Или всем нам дадут слуг? Чисто практически — как это может произойти?
Вот я работал в разведке Приволжского военного округа. У нас в Самаре была шикарная столовая, а вокруг — буквально голодающий город. Так что произойдет, всех накормят так же, как кормят нас? Или же нас опустят на их уровень, но ведь тогда мы восстанем!
В «Освободителе» весь этот процесс расписан… Мне очень хотелось узнать, как живут «высшие», наш же командный состав.
А в Женеве посмотрел… Вот товарища Шелепина, например, в упор видел. До членства в Политбюро он был председателем КГБ. КГБ занимался убийствами, за рубежом это, конечно, вызывало протесты. И, зная это, товарищи из Политбюро отправили его за рубеж. Он побывал в Вене, Женеве, в Лондоне. А там — демонстрации с требованиями суда. Я видел его совсем близко. Это был поддатый, неприятный, опустившийся человек И все видели, что он уже конченый как политик, и он это знал. Он знал, что его подставили под эти выступления и что по приезде домой его снимут. Но он — член Политбюро, и все обязаны — обязаны! — ему кланяться…
Приехал товарищ Давыдов — окончил МИМО (теперь МГИМО — по трактовке студентов «Много Гонора И Мало Образования»). У него младший дипломатический ранг — атташе. И вдруг в аэропорт приезжает сама послица Зоя Васильевна, резидент ГБ и пр. Я как раз там был, встречал дипломатическую почту. Почту принять и охранять может только дипломат с соответствующим паспортом, ибо нападение на дипломата означает нападение на страну. Так вот. Выходит товарищ Давыдов. Молодой, 25 лет, с женой. И вдруг, спустившись по трапу, заплакал. Он никогда не был за рубежом. Его все встречают, послица кланяется. У него отец был начальником охраны Брежнева. Всю жизнь он жил в удивительных условиях. И чтобы он поднимался вверх, его устроили в МГИМО, а теперь в Женеву. Никогда в жизни он не был за рубежом. Дом покинул! Представляете? Так он — в слезы! И его успокаивали. И послица успокаивала… Не надо плакать, мы тебе здесь устроим хорошую жизнь, не бойся. Будешь часто в отпуск ездить, в Москву и т. д.
Было множество таких событий. Я насмотрелся вволю! До того было противно…
Там были дети всей советской элиты — не в Париже, не в Нью-Йорке, не в Вашингтоне, а именно в Женеве. А что? Хорошо, и делать ни хрена не требуется… Владимир Ильич понимал, где надо жить.
— А почему именно Женева?
— Курортный климат. Нет черных, нет забастовок, нет нью-йоркской грязи. А есть чистое Женевское озеро, есть Альпы — чистые, хрустальный
— Итак, с одной стороны — сформировавшийся антисоветчик. А с другой стороны, что удерживало от побега? Какие обстоятельства? Любовь к армии и ГРУ?
— Я считал так: я пошел добровольно в армию, я в армии защищаю свою страну, пусть верхушка разлагается, но мы здесь выполняем свой долг… Мой отец фронтовик, он прошел всю войну — с 23 июня 1941-го по 9 мая 1945-го, а потом еще и японскую войну. Четыре раза ранен. У меня брат в ракетных войсках. Да, вы там разлагаетесь, но мы — служим…
Если бы не случились все описанные вещи, я, может быть, и не ушел бы никогда, а продолжал бы свою службу.
И тогда я стал бы очень злым антисоветчиком. Не видя никакого выхода, стал бы очень злым служакой.
— В «Аквариуме» на заключительной странице описаны размышления обо всем. Главный герой сидит в машине и обдумывает свое отношение ко всему этому делу. Но ведь к этому времени вышли самые разные книги… Сталинской историей вы уже интересовались?
— Да, «Ледокол» был уже во мне!
— Как это все совмещалось? Не рассчитывали никогда его написать?
— Рассчитывал. Только не знал, как и когда. Дело вот в чем. Как только я приехал сюда, в Женеву… Нет, даже так. Я учился на последнем курсе в академии. И тут вдруг начинается очень мощная травля Солженицына. «Немецкая волна» каждый вечер передавала «Архипелаг ГУЛАГ». Очень плохо было слышно. Я каждый вечер слушал через глушилки. Слушал, затаив дыхание. И я знал, что когда-то напишу свой «Ледокол», хотя названия такого у меня еще не было. Ведь наша голова мыслит не словами, а образами. И весь образ у меня вмещался в очень небольшом пространстве. Но мне было все ясно, ясно — и все тут! Я думал даже не о книге, а просто об убойной статье. Я не думал, что это будет книга.
— Когда стала очевидной мысль, что Сталин хотел напасть на Германию?
— Она возникла на втором курсе в академии. А до того еще в Киеве, в училище. Вообще-то, у меня было несколько таких «озарений», одно за другим, но об этом позже.
— Значит, мысли об уходе…
— Нет, они меня не посещали. Пока жареные петухи не заклевали… На втором курсе, в 1966 году, я учился в Киеве, в училище. И впервые пришла мысль о Сталине, его роли в войне и прочем. О том, о чем и был позже написан «Ледокол». Ведь нам преподавали только официальную историю, только!
— А поражения 1941 года с точки зрения официальной истории вполне можно было объяснить коварством Гитлера.
— Нет. Я чего не понимал… Вот, предположим, у нас рухнул мост. На Волге, в Самаре. Шла баржа, развернулась и ударила по опоре моста. Пролет свалился и задавил эту баржу. Ни в местных газетах, ни на радио — ничего. Все молчат об этом. Миллионный город знает, а они молчат. Далее. Совершались в Москве убийства. Убийцу звали «Мосгаз». Он приходил, звонил, называл себя «Мосгаз» и рубил людей топором. Слухи ходили повсюду, а в газетах ничего. Что бы плохое у нас ни случилось, в газетах ничего не появляется. За исключением почему-то 1941 года. О поражениях того лета почему-то кричим во все горло… Почему мы это делаем? Потому, как я считал, что нам почему-то нужно относительно начала войны в июне 1941 года прикидываться дурачками.