Откровенность за откровенность

Присуждение Гонкуровской премии в 1998 г. роману П. Констан «Откровенность за откровенность» вызвало немало толков. Женщина-лауреат самой престижной литературной награды Франции — случай редкий. Между тем, сама Поль Констан считает: «Женщин в сегодняшней литературе становится все больше. Их романы — чрезвычайно смелые со всех точек зрения. Может быть, это реакция на то, что долгое время женщины боялись говорить своим голосом, теперь они как будто бросают вызов».

Голос Поль Констан, узнаваемый во всех ее книгах, невозможно спутать ни

с каким другим. «Экзотичные», «причудливые», «барочные» — такими эпитетами характеризует критика ее романы. Своеобразие творческой манеры Констан уходит корнями в ее детство. Дочь военного врача, она родилась и росла в бывших колониях — в Африке и Гвиане. С первого своего романа «Урегано», опубликованного в 1980, писательница остается верна своей духовной родине — тропикам; во Французской Гвиане познает мир маленькая героиня романа «Дочь Гобернатора» [1] , поразительно яркая, сюрреалистичная и достоверная одновременно картина Африки предстает в романе «Уайт-Спирит» (на русском «Банановый парадиз»). Часть собственной биографии Констан «подарила» и одной из героинь «Откровенности за откровенность».

Это роман о четырех женщинах — и перед читателем четыре судьбы, четыре голоса, виртуозно соединенные в единую партитуру. «Все о Еве» — четырехкратно.

Критика, с ее пристрастием к навешиванию ярлыков, поспешила охарактеризовать роман феминистским. По словам же самой писательницы ее замысел был шире: она писала книгу о конце XX века.

Если смотреть на героинь Констан с точки зрения феминизма, то они, сделав блестящие карьеры, достигли в жизни всего, о чем только можно мечтать современная женщина. Что же, они счастливы? Нет, отвечает Поль Констан, своей книгой словно подводя черту под растянувшейся почти на столетие дискуссией о роли женщины в обществе. За свой успех ее «сильные» героини расплачиваются одиночеством и неприкаянностью. Символично и показательно, что все они лишены даже родины в истинном смысле этого слова. Им катастрофически не хватает любви, которой, как уверена писательница, «если нет — не выжить».

«Я преподнесла эту книгу женщинам, как зеркало… — говорит Поль Констан. — А если в него не хотят смотреться, значит, оно показало правду». «Откровенность за откровенность»— книга жестокая; безжалостная, как диагноз врача. Но что такое точный диагноз — приговор или шаг к исцелению?

Весна в Канзасе дивно хороша, особенно ранним утром, прозрачным, мерцающим, кристальным. В лиловом небе теснятся пухлые розовые облака, ветер золотит их края, нагоняет зеленую пыльцу, которая синеет, осыпаясь, свет рассеивает искрящиеся капельки, и все это полно таким счастьем, какое бывает только в детстве, и становится легко на сердце. Как пустыня в рассветном зареве, говорила себе Аврора за наглухо закрытым окном своей комнаты, как саванна в клубах тумана после дождя: все искрится и блестит, все горит и сгорает. Это Африка, твердила себе Аврора, а ведь я в Америке! И радость пробирала ее, как озноб.

Сердце Америки билось за деревянным домом, посреди квадратного газона, в ветвях дерева, названия которого она никак не могла вспомнить; ветви сгибались, густо осыпанные розовыми цветами, которые трепетали от прыжков огромной белки. Большое пурпурное крыло прочертило ослепительное небо, и алая птица-кардинал уселась на верхушку дерева. Ликование затопило сердце Авроры; с такой не-замутненностью, с такой полнотой, так отчетливо она уже ощущала его когда-то, очень давно, еще маленькой девочкой. Америка, Америка, повторяла она как заклинание, вкладывая в это слово свою надежду на новую жизнь, и смотрела на дерево — название все равно не вспоминалось, — на белку, прыгавшую с ветки на ветку, на птицу, которая покачивала на ветру длинным хвостом.

Открыть окно было невозможно. Двойные рамы запирались при помощи электронного устройства, которым управлялись также кондиционер, кофеварка, стиральная машина и компьютер Глории, хозяйки дома. Аврора подумала было, что можно, спустившись вниз, выйти через дверь кухни — обыкновенную деревянную дверь за сеткой от комаров. Но электронный мозг блокировал и ее. Из кухонного окна был виден еще кусок лужайки — перед фасадом. По другую сторону шоссе зеркальным отражением стоял точно такой же дом, служивший часовней, и рядом — наконец-то вспомнилось название — такое же иудино дерево, вспухшее от изобилия цветов, пригибавших его к земле. И белка прыгала по газону, и птица-кардинал села на макушку дерева, подняв зыбь в буйстве цветов. По одному иудину дереву на каждый дом и по одной алой птице, которая, охмелев от соков, от ароматов, от нектара, забыв даже, земная она или небесная, тычется клювом и зарывается в облака, такие же вспухшие и розовые, как деревья в садах. Аврора вернулась в комнату.

Куда бы она ни приехала, ей всегда доставалась детская — не гостевая спальня, не диван в гостиной, нет: только детская! Везде, где ее принимали, она была обречена на эти узкие кровати, на слабые, но неотвязные запахи жизни, въевшиеся в матрас. Кровать Кристел, дочки Глории, пахла неприятно, а комната выглядела неуютно; было в ней что-то хаотично-случайное, как будто ее занимали поочередно враждующие между собой люди, причем каждый стремился вытеснить своего предшественника. К обоям в мелкий цветочек сначала прикалывали героев Уолта Диснея; затем последовал период лошадей: цветные развороты из журналов приклеены скотчем вокруг кровати; наконец, появились черно-белые плакаты с Джеймсом Дином и Мэрилин в натуральную величину.

Джеймс Дин смотрел, надув губы, со стены над письменным столом светлого дерева, сплошь залепленным наклейками. SO CUTE! [2] Всеобъемлющая характеристика для множества вещей, просто приятных или увиденных сквозь юношеские розовые очки; она была применима к младенцам, к животным, к нейлоновым финтифлюшкам, болтавшимся над окном, и к наширявшемуся до одури Джеймсу Дину. SO CUTE поверх мордашки Джеймса Дина говорило о том, что Кристел уже интересуется мужчинами — созревает для любви, верный знак. А плакат с Мэрилин, придерживающей юбочку над вентиляционным люком, определял идеал женщины.

Когда-то, подростком, Аврора тоже увлекалась культовой актрисой своего времени. Помнится, школьные подруги принесли ей в пансион номер «Пари-матч». На обложке красовалась фотография Лолы Доль. Это ты? — спрашивали ее девочки. Ну же, признайся, это ты! Вот так, в одночасье — и ведь ничто этого не предвещало, никогда ни намека, ни улыбки, ни взгляда, — она узнала, что очень хороша собой. Скажи, что это ты… только прикинутая! Прикинутая, вот оно что, в стиле мадемуазель де Лемперер, кутюрье юных девушек, — квадратное декольте, белое органди, сияющая жемчугом улыбка.