Открытая книга
Шрифт:
– Однофамилец. Мало ли Львовых? О чем статья?
– В том-то и дело, что по медицинской части! Что с вами, Татьяна?
– Ох, я пропала!
– Что такое?
– Это Андрей написал, а я без его ведома отдала одному журналисту.
– Ну и что же? Хорошо ведь, что напечатано?
– Он мне голову оторвет.
Репнин засмеялся.
– Вот, действительно, огорчение. Меня бы умудрил господь что-нибудь написать, уж я и не говорю – напечатать! Я свою записку полтора месяца составлял. Вот была мука! Два слова напишу – и на воздух!
– Зачем?
– Как
– Нет.
– Ну вот! А вы говорите!
Он захохотал, потом обнял меня и сказал грустно:
– Не поминайте лихом.
Уходя с работы, я отдала Кате Димант ключ от квартиры – не была уверена, что рано вернусь домой, – и гости собрались без хозяйки. И даже не только собрались, но уютно устроились вокруг «пчелки», на которой гудел мой слегка помятый заслуженный чайник. Катя, повязавшись моим передником, накрывала на стол. Зубков, полный, смешливый, с темным лицом, обожженным в среднеазиатских пустынях, читал вслух «Медработника», и Виктор с Ракитой – наш новый сотрудник – слушали его и хохотали. Это был любимый «номер» Зубкова – чтение «Медработника» с комментариями, в которых, как в зеркале, отражалось подлинное и, увы, невеселое положение дел в медицинской науке. Когда я вошла, он сказал что-то насчет наркома, и Виктор, хохоча, потребовал, чтобы он повторил свою шутку.
– Ну, пожалуйста! Татьяна Петровна, послушайте, это очень метко.
Зубков сказал, что нарком занимается тремя вещами: во-первых, старается понять, почему он нарком, во-вторых, ждет чуда и, в-третьих, боится. Ждет чуда – это значило, что он надеется, что к нему в один прекрасный день явится гениальный самоучка-новатор с могучим средством от всех болезней сразу.
– А Коломнин звонил, что не придет, – сказал Ракита.
– Почему?
– У него грипп. Какая сегодня сводка превосходная, правда?
Я достала карту, и в течение получаса были высказаны по меньшей мере десять предположений о том, каким образом окружить немцев в одном месте и наголову разбить в другом, причем некоторые из них своей смелостью, без сомнения, поразили бы руководителей Генерального штаба.
– А где Андрей Дмитрич? – спросил Зубков. – Еще в Сталинграде?
– Да.
– Пишет?
– Часто.
– Ох, повезло ему, что он ушел из Института профилактики! Вот уж поистине – унес ноги!
– А что?
– Как, вы не слышали? Вчера посадили Верховцева.
– Не может быть! За что?
Зубков иронически поджал губы.
– Вы, должно быть, забыли, как я всегда отвечаю на этот вопрос: знаю, да не скажу, – зло усмехнувшись, сказал он.
Верховцев был не просто скромный и честный, а скромнейший и честнейший человек, проработавший в Институте профилактики чуть ли не четверть века. Поверить, что его могли арестовать за политическое преступление, было невозможно. Он был членом партии с 1916 года.
– Ну, стало быть, за уголовное, – возразил Зубков. – Впрочем, в Институте профилактики это, кажется, уже
– Но ведь не может быть, что без всякой причины?
– Эх, Татьяна Петровна! Хотите, я вам скажу, кто их сажает? Сам директор, собственной персоной. – Какой директор?
– Ну какой! Скрыпаченко.
– Зачем?
– Очевидно, для престижа, – сказал Виктор.
– Вы думаете, Витя?
– А почему бы и нет? Чего только не сделает подлец, чтобы оправдать свое существование.
– И такому человеку верят?
Все замолчали.
– Ладно, – нахмурясь, сказал Зубков. – Поговорим о чем-нибудь более веселом. Насчет Андрея Дмитрича – ясно. А как поживает его отчаянный брат?
– Почему отчаянный?
– Ну как же! Говорят, он кого-то увез?
Это были запоздалые отзвуки сплетни, распространившейся скоро после Митиного отъезда.
– Увез жену.
– Свою?
– Не люблю сплетен.
– Не сердитесь, дорогая Татьяна Петровна! Он ведь, в сущности, гусар, ваш Дмитрий Дмитрич. Свою жену может увезти всякий. А ему положено не свою, а чужую.
…"Банкет" наш шел к концу, уже выпили за Андрея и его успехи на медико-литературном фронте, за старика Никольского, наконец – последний тост – за тамаду Зубкова, когда вошел Коломнин, в шубе, бледный, с завязанным горлом.
Его встретили радостно: «А, Иван Петрович! Пришел все-таки! Товарищи, лечить его! Татьяна Петровна, у вас в доме есть перец?»
Коломнин снял шубу и примостился с краешка на диване. Я тревожно взглянула на его усталое, морщинистое, исхудавшее лицо, на сгорбленные плечи, на всю его тощую, словно вогнутую, фигуру. Он ответил тревожным, неуверенным взглядом.
– Иван Петрович, что случилось?
– Мне звонил Преображенский.
Это был заведующий отделом бакинститутов Наркомздрава.
– Он говорит, что в «Британском журнале экспериментальной патологии» появилась заметка о новом средстве против раковых осложнений.
– Ну так что же?
– Пенициллин, препарат из плесневого грибка. По некоторым признакам напоминает наш.
– Не может быть!
– Крамов вернулся из Англии. Он настаивает, чтобы мы немедленно приобрели патент. Завтра он будет разговаривать об этом с наркомом. Вы понимаете, что это значит, Татьяна Петровна? Да почему же мы шепчемся? – вдруг спросил он, растерянно улыбнувшись.
– Не знаю. Товарищи, минуту внимания!
К вечеру подморозило, я открыла окно перед сном, и сухой еще совсем зимний воздух вошел в комнату, точно сказал: «Здравствуйте. Вот и я!» Но когда я легла, далекий отчетливый стук послышался в ночной тишине. Это весенняя капель начала свою беспокойную песню.
Что же произошло? Мысль, которой были отданы годы труда, к которой я возвращалась, как бумеранг, – кажется, так определил мое" пристрастие Крамов, – мысль, поразившая меня еще в те далекие годы, когда я впервые увидела на окне у Павла Петровича старые, позеленевшие от плесени ломтики хлеба и сыра, эта мысль больше не принадлежала ни мне, ни ему.