Открытые берега (сборник)
Шрифт:
У порога Тука поднялся на цыпочки, чуть пригнулся, улыбаясь и ласково щурясь, проковылял к Муськиной кровати.
— Наша Мусенька проснулась, наша лапочка! — заговорил он тоненько и угодливо (так, ему казалось, всегда говорит с ней мать). — А мы не знали, ходим, работаем, а наша Мусенька проснулась. Вот мы какие плохие!
На другие разные нежные слова, которых у матери было много и которых она не жалела для любимой дочки, у Туки не хватило голоса, и он, быстренько схватив вчерашнее испачканное платье, накинул его Муське на голову. Она затихла, «переваривая» Тукины слова, дала надеть на себя платье, даже помогла чуть-чуть, а после уставилась на Туку
— Наша Мусенька, проснулась… — снова завел Тука, но не успел пропеть до конца, как Муська по-старушечьи сморщилась, спрятала, закатив под лоб, глаза и так громко реванула, что Тука попятился от кровати. Ясно — поторопился, надо было что-нибудь другое придумать, например: «Наша красавица, наша умница проснулась…» Муська не любит, когда одно и то же твердят, ее это до смерти обижает. Теперь изревется, если новый, хороший подход не придумаешь.
Вчера Тука успокоил ее ласточонком: как раз перед этим нашел его у сарая, из гнезда вывалился (за него Муська целых две картошки съела и полбанки молока выпила). Позавчера шоколадная конфета была. На сегодня — ласковые слова Тука приготовил.
Муська орала, захлебывалась, будто тонула в речке, размазала слезы по щекам, и на нее злее напали мухи, а Тука придумывал новый подход. Но ничего интересного не мог припомнить: или Муська криком мешала, или голову сильно во дворе напекло. Тука стоял возле кровати, злился, потел, и, когда ему тоже захотелось зареветь на весь поселок, он изо всей силы крикнул:
— Замолчи, дура!
Муська захлебнулась, будто утонула в речке, притихла. После из-под ладошек тихонько глянула на Туку: может быть, кто другой так страшно крикнул на нее, незаметно вошел в дом, пока она глаза терла, и крикнул? Никого не было, один Тука стоял красный и сердитый. Но все равно Муська не поверила, что это он крикнул (мамуля приказала ему любить и нянчить ее), сморщила нос, несильно завыла, пробуя, не пропал ли с испугу у нее голос.
— Опять! — заорал Тука, схватил Муську за руку, стащил с кровати. — Если пикнешь, — сказал он, шипя сквозь зубы, — во, посмотри! — сунул ей кулак под пос. — Ударю — и помрешь!
Муська не захотела умирать, перестала хныкать, и Тука подвел ее к столу. Очистил две картошки, обшелушил два яйца, отлил полбанки молока, положил кусок хлеба.
— Ешь все!
Вздыхая и постанывая — наверное, в уме жалуясь мамуле, — Муська принялась есть. Тука стоял строгий и горячий. Он радовался, что нашел новый подход (интересно, сколько раз удастся этим подходом подействовать на Муську?), и боялся чем-нибудь испортить его. Но строгости много — тоже нехорошо, любой человек может злым сделаться. Наконец, когда Муська приложилась к молоку, Тука проговорил почти нормальным голосом:
— Надо слушаться старших братьев, для того они бывают, поняла? Они начальники, если родители на работе.
Муська, конечно, поняла, потому что выпила все молоко, и, послушная, пошла за Тукой на улицу. В сенях жужжал, тонул в ведре жук. «Опять попался!» — подумал Тука, поддел жука ковшом и выплеснул в дверь. Муська нашла жука, мокрого, грязного, сказала:
— Возьму. Это будет мой самолетик.
— Бери, — сказал Тука, — только не задуши, он тоже живой.
Теперь надо впрягать Космача и ехать за талой — другого дела пока нет. А без работы нельзя. Без работы что-нибудь глупое придумаешь: ласточиные гнезда полезешь драть, костер из соломы посреди двора разложишь или с Васькой захочешь сцепиться. Без работы Тука как-то одному старому прохожему дядьке двадцать штук куриных яиц за двадцать копеек продал.
Противно лезть в конуру за Космачом — от жары он совсем лодырем стал и псиной до невозможности провонялся. Скулить будет, еще укусит от страха. Может, без него поехать? Нельзя, подводы не получится, а на себе — это не езда. И Муське не очень интересно, каждый так сумеет.
Тука пошел к конуре, заранее ненавидя Космача, готовясь колотить и ругать его, и тут визгливо крикнула Муська, съехав на спине с кучи песка:
— Папуля едет!
По улице, со стороны тока, быстро катилась машина, пылила, раскачивалась. Она была такой же, как все другие машины, сновавшие между домами, дымившие на село пылью, но Муська сразу узнала ее. По кузову, по кабине, по звуку мотора или особенному запаху — она сама не могла понять, как узнавала машину отца. Ни разу не ошиблась. И самое интересное — даже ночью угадывала. Все знали об этом Муськином нюхе, удивлялись.
— Агу! — заплясала и захохотала Муська.
«Агу» обозначало — Муська будет жаловаться отцу (она еще не позабыла нового подхода), но это все-таки лучше, чем возиться с Космачом: от его блох после всю ночь чесаться будешь.
— Откиривай! — крикнула Муська.
Она и это знала — что отец въедет во двор. Она уже видела его, смеялась ему, и он ей кивал, улыбался. Он погудел чуть-чуть, как пароход, подплывающий к пристани, чтобы еще больше обрадовать Муську. «Поцелуйчики сейчас начнутся», — подумал Тука, раздвинул штакетниковые воротца, и машина, нацелившись в них тупым рычащим рылом, подкатила вплотную к сеням.
Отец вылез из кабины, поворошил рукой Муське волосы, пошел в сени и долго пил воду. Икал горлом, сопел.
Муська держалась за край его пиджака, задрав голову, нудно пищала:
— Пап, папуля… а Тука…
Отец не слышал, пил. После легонько оттолкнул Муську, вернулся к машине, откинул заднюю стенку кузова. Там было немножко зерна. Сейчас возят зерно, на току его много, в зернохранилище — под крышу, куры на дорогу выходят собирать, и в кузове каждой машины после разгрузки остается.
— Сгреби, — сказал отец.
Тука забрался в кузов, пригнулся, смел веником-голышом все до зернышка на свой двор. Набежали куры, приковыляли утки — это им хорошая еда, на весь день хватит. А потом отец по трудодням получит: запас в хозяйстве не мешает. Тука тоже любит прятать в сарай разное добро. Когда его много — запахи хорошие, тесно, тепло становится, что-то шуршит, пересыпается, и мать радуется, и отец, выпивая с дружками, хвастается: «Прошу не переживать за Туркина, Туркин перезимует». Он добрый делается, обещает купить велосипед.
Спрыгнув на землю, Тука хотел подойти к отцу, сказать: «Порядочек!» — но Муська уже ябедничала ему, тоненько всхлипывая и натирая грязными кулаками глаза, будто ее сейчас только кто-то поколотил. Пришлось отойти подальше, к радиатору машины. Тука трогал горячий капот, слушал, как бормочет, засыпает в жаре мотор, и очень сильно жалел себя: вот он нянчит ее, Муську, а она еще жалуется. Всю жизнь с ней возится. Другие мальчишки на речке раков ловят или на току горох воруют — он дома сидит. Да еще ругают, воспитывают, если Муська наябедничает. Что он, детсад для них или за деньги нанялся нянчить, как старушка пенсионерка? Пожалуй, убежать надо — в город, или на целинные земли, или ка речку. «Убегу, — думает Тука, — наищитесь, наплачетесь. На прощанье Муське обязательно по толстой роже смажу».