Отложенное убийство
Шрифт:
— Пойду займусь подкопом.
За время пребывания в подвале Гарик Воронин не то чтобы похудел, а спал с лица. Детские округлые розовые щеки опали, лишились округлости, словно подросток повзрослел в эти тяжелые дни и часы, но, судя по выражению глаз и напряженного рта, уголки которого постоянно были опущены, не повзрослел, а скорее постарел. Ноги постоянно босы и черны от грязи (кроссовки аккуратно стоят возле двери), руки в заусеницах и ссадина*, с обломанными, как у малолетнего бомжа, ногтями. Не то чтобы он действительно верил, будто с помощью тех несовершенных орудий, что похитители оставили в его распоряжении, ему и вправду удастся прокопать на волю подземный тоннель; скорее, это было средство побыть в одиночестве, как в свободные
Вот уже минут десять Гарик соскребал деревяшкой, преображенной им в подобие детского совка, землю по краям большого белого камня, который намеревался вытащить, когда к равномерному деревянно-каменному скрипу его работы примешался другой звук. Мальчик задрал подбородок, прислушиваясь.
— Дедушка, это она! Это женские туфли на каблуках, шаги легкие… Она снова, снова пришла!
И, не дожидаясь дедовой поддержки, вскочил на ноги. Подхватил горсть выкопанных ранее камней, среднего размера и мелких, запустил в потолок.
— Эй! Мы здесь!
Ему показалось, что сверху раздался какой-то ответ, некий знак услышанности — то ли вскрик, то ли возглас удивления, — и, ободренный тем, что его план срабатывает, он принялся колотить палкой по трубе.
— Мы здесь! Здесь! Да здесь же мы! Нас тут насильно держат! Мы в плену!
— Тише, Гарик, тише! — останавливал его Семен Валерьянович, но он не желал уняться. Все чувства заключенного, все, что мальчик скрывал, щадя своего ни в чем не повинного дедушку, прорвалось сейчас, и он просто орал на одной ноте, широко раскрыв рот:
— А-а-а!
Гарик прервал шумовой призыв, только чтобы прислушаться, принес ли он какие-нибудь результаты. Результаты не замедлили себя ждать, но они оказались такими, что лучше бы их не было… Приглушенный диалог мужского и женского голосов; секунда обморочной тишины и вдруг — вопль! Женский, сдавленный, моментально прервавшийся. Стук падения чего-то большого — неужели-человеческого тела? Бум… бум… А вот это волокут тело женщины, убитой за то, что услышала больше, чем нужно. Плюс какой-то дополнительный звучок, должно быть, туфля свалилась с ноги…
Не в силах ничего сказать, Гарик и Семен Валерьянович ждали, замерев, самых худших последствий. Их не было. К ним никто не спустился, никто не стал выяснять причину шума. Зачем, когда ясно и так? Имела место неудавшаяся попытка спасения. В другой раз неповадно будет…
На Гарике лица не было. Семен Валерьянович много раз слышал это выражение, изредка, не задумываясь, употреблял его сам, но никогда не представлял воочию, что это должно значить. Привычные черты лица внука словно растаяли, растворились в сплошном раскаянии, доходящем до самоистязания.
— Дедушка, дедушка, — лепетал он, — что же я наделал… Из-за меня убили эту женщину… Все из-за меня! Как же я виноват, как же виноват…
— Гарик! — прикрикнул на него Семен Валерьянович, но у него это получилось невыразительно: он сам переживал гибель их потенциальной спасительницы. Свирепо кашлянув, он повторил уже жестче: — Гарик, прекрати! Прекрати распускать нюни — стыдно! Очень стыдно! Не маленький!
Гарик сломанно сидел, расставив ноги, спрятав лицо в ладонях. В его немытых волосах застряли крошки земли.
— Да уж точно, не маленький, — пробубнил он сквозь ладони. — Сколько горя всем причинил. И этой женщине, и маме, и папе, и тебе… Дедушка, а ведь я и тебя убил.
— Не говори глупостей!
— Да, не отрицай. Если бы я не поехал на теннис, вместе с тобой сидел бы дома, все было бы в порядке.
— Все будет в порядке. Будет, Гарик, надейся! Это я тебе говорю…
Подсев к внуку, Семен Валерьянович обнял его за плечи. Гарик не сопротивлялся. После предшествующего взрыва он постепенно успокаивался, приходил в себя. А Семен Валерьянович не мог унять разыгравшееся воображение, которое подсовывало ему кинематографически явственные, картинки, одна страшней другой. Посторонняя женщина, случайно зашедшая в этот темный дом (ее образ дробился, она рисовалась Семену Валерьяновичу то молодой красавицей брюнеткой, то ровесницей Ларисы Васильевны), сначала беседует с хозяином, затем недоуменно прислушивается, затем спрашивает: «Что это? Кто там стучит и кричит?» Хозяин строит недоуменную физиономию: «Сам удивляюсь. Давайте вместе поглядим». Пропускает даму вперед с преувеличенной вежливостью — только ради того, чтобы хватить ее по затылку тяжелым предметом. Форма и размер предмета в навязчивых представлениях Семена Валерьяновича тоже варьировали: это могло быть что угодно, от молотка до стула. Зато последующая картинка оставалась неизменной: остекленелые, удивляющиеся внезапной смерти глаза, струйка крови, вытекающая из-под головы, уроненной набок так, как это позволяют сделать только ослабевшие, мертвые мускулы шеи… Ее закопают? Или вбросят к ним в подвал и заставят проводить очередные часы, заполненные тусклым электрическим светом, в обществе разлагающегося трупа?
— Дедушка, — прервал его траурные мысли Гарик, — даже если мы выберемся, бабушка меня возненавидит за то, как я с тобой поступил.
— Ну что ты такое говоришь, Гарик? Она из-за тебя, должно быть, переживает, ночей не спит…
— Спит или не спит, не знаю, но она всегда за тебя волновалась больше, чем за меня. Знаешь, сколько раз она о тебе говорила: «Это разве старик? Это ребенок, совершеннейший ребенок!» Она тебя очень любит.
Семен Валерьянович скептически хмыкнул — скорее для того, чтобы скрыть растерянность и нежность. Он давно отвык от ласки со стороны жены: Лариса Васильевна была ласкова с сыном, с внуком, даже с невесткой, в то время как на долю мужа доставались приступы сварливости и дурного настроения, которые в старости постигали ее часто. И вот, смотрите-ка, она его любит! Это заметил даже внук, равнодушный к отношениям старших. С каких же несчастливых пор Семен Валерьянович перестал замечать за выговорами и вспышками раздражительности эту непреходящую любовь?
— И папа тебя очень любит. Даже больше, чем меня…
— Вот тут ты, миленький, ошибаешься: детей всегда любят больше, чем родителей. Человек, видишь ли, настроен на то, что его родители умрут раньше него, а его дети будут жить после того, как умрет он сам. В детях человек видит залог вечности — я не привык высокопарно выражаться, но так оно и есть.
Поэтому самое страшное для человека — пережить своих детей. Не дай бог…
Обнявшись, приникнув один к другому, грязные, вонючие и затравленные, они разговаривали о том, о чем еще недавно не осмеливались говорить. Когда человек настолько близко подходит к смерти, для него нет запретных тем.
22 февраля, 13.24. Ярослав Пафнутьев
— И это все — для вас, — с видом радушного хозяина Яр Пафнутьев обвел рукой все обозримое пространство, как бы обнимая принадлежащую ему дагомысскую виллу, временно предоставленную в распоряжение сотрудников «Глории». — Наслаждайтесь, пользуйтесь, причиняйте разрушения — конечно, хотелось бы, чтоб в пределах разумного…
Макс засопел, Денис прицокнул языком. Было чем насладиться! Пафнутьев, весьма обеспеченный человек с отменным вкусом, выбрал для своей виллы весьма удачную дислокацию: на возвышенности, овеваемой морским ветерком, она красовалась, точно кремовая розочка, увенчивающая торт. Жаль, не дождаться уже здесь глориевцам лета, когда окружающая виллу растительность начнет пышно сплетаться, цвести и благоухать!