Отныне и вовек

…Бравые солдатики пьют, гуляют,Прокляты судьбою отныне и вовек.Пожалей ты, господи, нас, пропащих:Бравые солдатики – ух, брат! Эх!

Редьярд Киплинг. «Бравые солдатики».

Из цикла «Казарменные баллады»

Этот роман – произведение, созданное творческой фантазией писателя. Все персонажи вымышленные, любое сходство с реальными лицами

чисто случайно. Тем не менее отдельные эпизоды в книге «Тюрьма» вполне достоверны, и, хотя события происходили не в тюрьме гарнизона Скофилд на Гавайских островах, а в одном из военных городков на территории США, где автор служил в армии, эти события действительно имели место – автор своими глазами видел описанные им сцены и на собственном опыте познал многое из того, о чем пишет.

Джеймс Джонс

…Я хлеб твой ел, я вино твое пил.Я и радость, и горе с тобой делил.Боль смертей твоих – это боль моя,Твоя каждая жизнь – это я.

Редьярд Киплинг. «Прелюд»

…Сфинкс должен сам разгадать свою загадку. Если вся история человечества умещается в одном человеке, то всю совокупность процессов и явлений, составляющих историю, следует толковать, исходя из личного жизненного опыта.

Эмерсон. Эссе. Цикл первый – «История»

Когда вещи были сложены, он распрямился и, отряхивая руки, вышел на галерею четвертого этажа – аккуратный, подтянутый, на первый взгляд щупловатый парень в еще хранящей утреннюю свежесть летней форме хаки.

Он облокотился о перила и замер, глядя сквозь проволочную сетку на знакомую картину: распростершийся внизу казарменный двор замыкали в квадрат четырехэтажные бетонные корпуса с темными ярусами галерей. Ему было немного стыдно своей привязанности к завидному местечку, с которым он сегодня расставался.

Под натиском знойного гавайского солнца двор обессиленно задыхался, как вымотанный боксер. Сквозь марево февральской жары и тонкую утреннюю дымку горячей красноватой пыли неслось приглушенное многоголосье звуков: лязгали по булыжнику стальные ободья, хлопали промасленные кожаные ремни, ритмично шаркали покоробившиеся подошвы солдатских ботинок, хрипло выкрикивали ругательства сержанты.

Когда-то, в какой-то миг, все это входит в твою плоть и кровь, думал он. Ты – это каждый из множества звуков, которые ты слышишь. И отречься от них нельзя, это все равно что отречься от того, ради чего живешь. И все же ты отрекаешься, говорил он себе, ты отказываешься от места, отведенного тебе в этом привычно звучащем мире.

На утрамбованном земляном плацу в центре двора солдаты пулеметной роты вяло проделывали стандартный набор упражнений, заряжая и разряжая пулеметы.

За спиной у него, в спальне отделения, большой комнате с высоким потолком, все окутывал негромкий гул, сотканный из шумов, шорохов, сопровождающих пробуждение людей, которые, встав с постели, в первые минуты двигаются осторожно,

словно заново привыкают к миру, забытому за ночь. Он прислушивался к этому гулу, а еще слышал, как сзади приближаются шаги, но не оборачивался; как все-таки здорово было служить здесь, в команде горнистов, думал он: рано вставать не надо, спи себе сколько хочешь, пока не разбудит шум со двора, где уже гоняют по плацу строевиков.

– А те две пары на тонкой подошве? Ты их уложил? – спросил он, когда шаги приблизились вплотную. – Кстати, знаешь, они очень быстро снашиваются.

– На койке они, – ответил голос за спиной. – Форма у тебя чистая, ненадеванная, зачем все валить в одну кучу? Иголки с нитками, вешалки и полевые ботинки я положил в другой вещмешок.

– Тогда вроде все. – Он выпрямился и вздохнул, не от избытка чувств, а просто снимая напряжение. – Пошли поедим. У меня еще целый час в запасе.

– И все-таки ты делаешь большую глупость, – сказал тот, что стоял сзади.

– Я это уже слышал. Две недели долбишь одно и то же. Тебе, Ред, не понять.

– Может, и не понять. Меня не озаряет, как некоторых гениев. Зато я другое понимаю. Я приличный горнист. Без дураков. Но до тебя мне далеко. Ты в этом полку – лучший, второго такого у нас нет. Может, даже во всем гарнизоне нет.

– Это верно, – задумчиво согласился парень.

– Тогда чего же ты хочешь все бросить и перевестись?

– А я и не хочу.

– Но ведь переводишься.

– Да нет. Ты все время путаешь. Не я перевожусь, а меня переводят. Это не одно и то же.

– Брось ты, честное слово!

– Сам ты брось. Пойдем лучше к Цою, позавтракаем. А то сейчас эта орава туда завалится и все подчистит, – он кивнул в сторону спальни, где просыпалось отделение.

– Тебя послушать, ты будто вчера родился, – оказал Ред. – Что значит «переводят»? Не наорал бы на Хьюстона, никто бы тебя не перевел.

– Это точно.

– Пусть Хьюстон дал «первого горниста» не тебе, а своему губошлепу – ну и что? Что это меняет? Звание твое осталось при тебе. А эта козявка будет только дудеть на похоронах и трубить отбой на ученьях первогодков – вот и весь его навар.

– Все так.

– Если бы Хьюстон тебя разжаловал, а твое звание отдал козявке, я бы тебя еще понял. Но звание-то осталось у тебя.

– Не осталось. Хьюстон подал Старику официальный рапорт, чтоб меня перевели. А значит, я теряю звание.

– Так я ж тебе говорю, сходи к Старику. Тебе через пять минут вернут звание, Хьюстона и не опросят. Кто он против командира полка?

– Правильно. А хьюстоновский губошлеп все равно останется первым горнистом. И потом, приказ уже готов. Подпись на месте, печать на месте, все бумажки переслали – обратного хода нет.

– Да иди ты! – поморщился Ред. – Кого они волнуют, эти бумажки? Ими разве что подтереться. Пруит, чего ты стесняешься? Ты же здесь, можно сказать, свой человек.

– Короче, ты идешь со мной к Цою или не идешь? – перебил Пруит.

– У меня денег нет.

– А разве я сказал, что ты будешь платить? Пойдем – угощаю. В конце концов, это же я перевожусь, а не ты.

– Чего зря деньги тратить? Можем и в столовке поесть.

– Мне это дерьмо жрать неохота. Тем более сегодня.

– Сегодня у них яичница, – возразил Ред. – И, наверно, еще не остыла. А на новом месте денежки тебе ой как пригодятся.