Отпусти кого любишь (сборник)
Шрифт:
– Стрелку забили на высоковольтке, их младшие против наших младших, – торопливо выкладывал Кеша.
– Сколько человек? – нахмурился Федор.
– От них пятнадцать, у нас столько не набралось, поменьше будет.
– Оружие?
– Договаривались с пустыми руками, но те ушлые. Правда, Васька сказал, что он приготовил греческий привет.
– Что это такое?
– Не знаю, – честно сознался сексот.
Федор задумался. Он буквально каждый вечер, если не уходили в поход (да и в походе, у костра, тоже), что-нибудь рассказывал ребятам. Последние два дня – про Древнюю Грецию, закручивая в причудливую вязь мифы, курс истории, художественную литературу. А где всего этого не хватало – добавлял «негарантированные» данные (говоря про Грецию, мог приплести Рим или Карфаген) или просто выдумывал.
В конце концов, он не историк, и его «лекции» преследовали не столько просветительские, сколько сугубо дидактические цели: Федор частенько маскировал в них реально происходившие в лагере сюжеты, чтобы желательные ему выводы делались не по указке вожатого, а по результатам захватывающих историй.
Ребята с полным восторгом «съедали» все. Для них просто не было неинтересных тем, особенно если изложение велось в форме связного рассказа: с героями, сюжетом, страстями и желательно любовью. И никогда не перебивали повествования замечанием типа «мы это уже проходили»: по части информации их головы были практически стерильны.
Здесь уместно небольшое нелирическое отступление. Седых уже через неделю понял, как ему казалось, главную причину непохожести его детей на всех прочих, более благополучных.
Все дело было в их глубочайшей информационной изолированности. Жившие в конце двадцатого века в пригороде огромного мегаполиса и окруженные тысячами людей, они умудрялись вырастать аналогами несчастного Маугли, оторванного от социума и воспитанного волками.
И дело не в их умственных способностях. Его ребята лет в пять были, пожалуй, даже более развитыми и смышлеными, чем их сверстники из благополучных семей. Если, конечно, под развитостью понимать знание самых разных сторон человеческого существования, в том числе и тех, изучение которых никак не рекомендовано маленьким детям. А под смышленостью – умение выпутываться из таких ситуаций, из которых не всякий взрослый выкрутится.
Разумеется, это не значит, что все поголовно были такие ушлые. Просто действовал естественный отбор. В самом жестоком, дарвиновском, смысле.
Но это касалось маленьких ребят.
Все с тех же пяти лет их развитие резко останавливалось. А информационный ресурс сжимался до минимума. Нет, они не теряли старые знания. Просто не получали новых. Жизнь вокруг текла одна и та же. Школа, как правило, проходила где-то рядом, не особо задевая мозг. В итоге вполне взрослым пятнадцатилетним телом зачастую управляла все та же смышленая и не по годам развитая пятилетняя голова…
– Так на сколько забита стрелка? – спросил Федор.
– Не знаю, – огорченно сказал Панов. – Но пацаны уже смылись.
Седых мысленно выругался с детства усвоенным семиэтажным и побежал к высоковольтке.
Успел буквально в последнюю минуту. Хотя можно сказать, что и не успел вовсе. Выскочил к двум враждебным отрядам, выстроившимся лицом друг к другу. Правда, «спортсмены» стояли в одну линейку, а наши – в две, равные по численности. У первой шеренги в руках были длинные палки-копья, направленные вперед.
«Спортсмены» были и крупнее, и числом превосходили, но их явно смущал четкий строй противника.
Наконец их командир, крупный парень лет четырнадцати с характерно плоской переносицей, заорал:
– Пацаны! Надерем жопу уркам!
«Спортсмены» кинулись вперед, и Федор понял, что надеяться остается лишь на провидение: он не имел права драться всерьез, а двадцать крепких подготовленных подростков наваляют ему по полной программе.
Но уже через несколько секунд пейзаж боя резко изменился. Васька картинно отставил руку и проорал:
– Лучники, вперед!
Четко отрепетированным движением копьеносцы расступились, выпуская вперед совсем мелких пацанов.
– Лучники, огонь! – заорал Васька. И в «спортсменов» из здоровенных, заранее пристрелянных рогаток почти в упор полетели тяжелые железные гайки. После первых же попаданий раздались вопли боли и ужаса. Нападавшие, полностью потеряв боевой задор, дружно развернулись и удалились зализывать раны.
Федор не дал преследовать побежденных, но сам догнал их арьергард. Выслушав все положенные матюки и угрозы, он с чувством глубокого облегчения убедился, что серьезных повреждений нет. Седых четко понимал – при неудачном прямом попадании такой гайки инвалидность раненому обеспечена.
Но, слава богу, пронесло.
Он рванул обратно; там, конечно, никого уже не было.
Федора распирали два чувства сразу. С одной стороны, его шкеты не посрамили чести лагеря и «греческого» оружия. С другой – они могли на всю жизнь изуродовать таких же пацанов.
Все это он и высказал Ваське.
– Не, не сдохли бы, – успокоил тот. – Мы в лучники самых слабых поставили.
Федор не стал заострять проблему, в душе понимая, что Песталоцци его бы не понял.
8
Ни Ангел, ни Толмачев Федора больше не трогали. Поскольку он на их условия не пошел, надо было ждать какой-нибудь тайной пакости. Тем более что Ангел не бузил, не поднимал народ. Значит, надеялся, что ситуация рассосется каким-то иным способом.
Федору вдруг пришла мысль, что Ангел, если бы и захотел поднять народ, теперь, после полутора месяцев лагерной жизни, вполне мог не добиться цели.
Теперь его могли и не поддержать. Основному контингенту новая жизнь нравилась гораздо больше старой. В Ангеле чтили силу и способность поддерживать исполнение местного «законодательства». Это его социумное предназначение заставляло мириться с «тираном» даже тех, кто в принципе был достаточно силен и самостоятелен. Все равно без закона (или его подобия) нельзя.
Но когда появились Федор и Сиднева, вдруг оказалось, что закон и его гарант могут функционировать, не унижая и не оскорбляя членов социума. Воспитанники, понятно, такого мудреного слова не знали. Просто почувствовали, что жить стало приятнее. И еще – неизмеримо, несравнимо интереснее.
А сам Федор вдруг понял, что не так уж утопична была идея мэра-демократа. Многие ребята и в самом деле впервые увидели старшего брата и сестру, которым они были по-настоящему небезразличны.
Может, именно этими причинами объяснялась временная пассивность Ангела и его вассалов. А то, что она временная, Федор не сомневался. Достаточно было взглянуть на бешеного Хоря, вежливо-опасного Ангела или явно встревоженную Ольгу. Она даже петь у костра перестала. Молча слушала других.