Отравление в шутку
Шрифт:
Том попытался встать, но Росситер ухватил его за шиворот и усадил обратно. Джинни начала истерически хохотать.
— В таком случае, — с трудом проговорил я, — это было единственное появление белой мраморной руки?
— Если что меня и ставило в тупик, — говорил между тем Росситер, опять взъерошив свои волосы и добродушно улыбаясь судье, — так это почему вы, сэр, так боялись этой самой белой мраморной руки. Я знал об этом, потому что сей актер на полу упомянул ее в ту ночь, когда его выставили из дому. Не знаю, почему она внушала
Но судья по-прежнему никак не мог сосредоточиться. Он сидел с таким видом, словно свет люстры ослепил его.
— Мой сын… — с трудом проговорил он. — Это сделал мой сын?
— Дайте мне встать, — захныкал Том, ерзая на ковре. Росситер отошел назад. — Не понимаю, что вы подняли вокруг этого такой шум? Ну я. Ну и что? Я уже давно об этом забыл. Я думал, вы скажете что-нибудь действительно важное…
Он переводил взгляд с одного присутствующего на другого, но сочувствия не увидел и побледнел еще больше.
— Что тут такого? — закричал он. — Подумаешь, Я ерунда. Это было давно. Это была шутка…
— Ладно, — сказал судья. — Ладно…
Том встал одновременно с судьей. Тот стоял и смотрел на Тома странным взглядом. Потом он протянул руку и похлопал его по спине.
— Значит, все остальное было… — начал он.
— Я понимаю, что такое мания, — сказал Росситер. — Я понимаю, что она творит с человеком, как превращает знакомые вещи в то, чего больше всего боишься. А вы, сэр, да будет мне позволено сказать…
Судья Куэйл выпрямился и сказал ровным глухим голосом:
— Я ничего не могу объяснить. — Он стиснул кулаки и стал озираться. — Что вы таращитесь? Вы хотели бы, чтобы я умер. Но я не доставлю вам такого удовольствия. Убирайтесь! Убирайтесь все.
Резко обернувшись, он задел ногой пузатую бутылку, из которой чуть раньше Том пил бренди и которая лежала сейчас на полу. Она покатилась по ковру, оставляя за собой мокрый след, а судья удивленно смотрел на нее, словно пытаясь понять, откуда она взялась.
Росситер внезапно сделался каким-то усталым. Он посмотрел на Тома, который отступил к Джинни.
— Хорошо, сэр, — сказал англичанин. — Хорошо. Мы уходим. Но я вас предупреждаю…
— Благодарю вас, юноша, но боюсь, мне ни к чему ваши советы, — сказал судья, сжимая кулаки. — У меня все в порядке с нервами. Но если ваша шайка не оставит…
Руки его дрожали. Мери двинулась к нему, чтобы успокоить, но он оттолкнул ее. Я мог представить сцену, каких уже было немало в этом сумасбродном доме, и не хотел быть ее свидетелем. Мы с Росситером призвали сестер удалиться. Тома уже в библиотеке не было.
В холле было темно, и Том тыкался в стены, словно слепая летучая мышь. Он, похоже, пытался найти выход. Силы его были явно на исходе. Ему следовало сейчас же лечь. Тепло и уют дома уже пошли ему на пользу, и синева на лице исчезла. Но Джинни и Мери бросали на него свирепые взгляды. Он
— Мы хотим с тобой поговорить, — сказала Джинни, беря его за руку.
— Вы не имеете права меня выгонять. Я отсюда никуда не уйду. Он сказал, что все в порядке. Он сказал, чтобы я остался. Отстаньте от меня!
Мери рыдала в голос то ли от ярости, то ли от облегчения, то ли от слабости, то ли от всего вместе. Уперевшись лбом в стену, она колотила по ней кулаками. Росситер пытался ее успокоить. Но Джинни сухо улыбнулась Тому.
— Пойдем, милый юноша, — сказала она. — Пойдем в гостиную. Там спокойнее.
Самым хладнокровным среди нас был Росситер. Чтобы женщины не шумели на весь дом, он быстро препроводил нас в гостиную и зажег газовые светильники матового стекла. Комната на сей раз показалась мне особенно похожей на морг. Том озирался по сторонам, словно искал, где бы спрятаться. Потом разрыдался.
Какое-то время мы молчали. Затем в окно ударил очередной порыв ветра. Джинни сказала:
— Ты виноват в том, что дом превратился в бедлам. — Она сложила руки на груди и продолжала: — Так что теперь, будь добр, расскажи все как было.
— О чем рассказывать-то?
— Почему ты это сделал. Почему папа так напугался.
Рыдания Тома вдруг перешли в истерический смех. Он вытянул вперед дрожащие руки ладонями вверх. В бледном газовом свете он выглядел больным, бледным и нелепым. Его руки, казалось, были такими же холодными, как белые статуи на пьедесталах. Его бил озноб.
— Самое невероятное, — прошептал он, — что никакой причины нет. Отец так уж устроен, что должен чего-то страшиться. И он угробил себя, размышляя над тем, что сделал еще в детстве.
— Если ты не расскажешь нам правду…
— Я рассказываю правду… Так уж он устроен. В нем живет дикий страх. Ничего, кроме страха. Ему удается прятать это от большинства окружающих. Но я-то знаю.
— Чего же он боится? — спросила Джинни.
— Да чего угодно. Боже, ты не понимаешь, о чем я. Ему обязательно нужно о чем-то беспокоиться. Только он не желает в этом признаться. Его может вывести из себя что угодно: чья-то речь, решение, даже случайно услышанное на улице слово. Он страшный невротик, прямо как старушка, только мало кто про это знает. Вот в чем смех. — Том опять истерически захохотал.
Джинни ринулась к нему, готовая вцепиться в него ногтями, но Росситер оказался начеку. Мы все тяжело дышали, вид у Тома стал отсутствующим.
— Так уж его воспитали. Он, конечно, мог бы исправить положение, если бы не пытался это скрыть. Но он — вот что самое нелепое — считал эти страхи проявлением слабости, недостойной мужчины. Поэтому он не говорил об этом. Он считал, что маленькие тролли сознания — это для женщин. И эти тролли съели его.
— Том Куэйл! — воскликнула Мери. — Если ты сейчас же не прекратишь… клеветать…