Отравленная совесть
Шрифт:
– - Я так полагаю, тетушка: вы это из предосторожности, -- смеялся Синев.
– - То есть из какой же, Петя?
– - Из предосторожности, чтобы не выйти замуж за кого-нибудь еще хуже.
– - А что ты думаешь? Ведь, пожалуй, правда!
– - Разумеется, правда. Темперамент ваш мне хорошо известен. Не будь у вас премудрого Иакова, вы давно бы обвенчались с каким-нибудь синьором Аморозо.
– - Меня и то один баритон уговаривал развестись с Иаковом.
– - Вот видите. И обобрал бы вас, тетушка, этот баритон до последней копейки, и колотил бы он вас четырнадцать раз в неделю... ух, как эти шарманщики колотить умеют! Кулачищи у них -- во какие! Народ музыкальный: бьют в такт, sforzando {Сильно выделяя (ит.).} и rinrorzando {Усиливаясь (ит.).}. A Иаков -- человек безобидный. Ему лишь бы винт был, английский клуб, да печатали бы юмористические журналы его стишонки и шарады, -- а затем хоть трава не расти. Я думаю, тетушка, он уже позабыл, как дверь открывается на вашу половину...
– - А зачем ему шляться, куда его не спрашивают?
– - Да-с, тетушка! вы мало цените своего Иакова. В мужья он, конечно, не годится, но презерватив великолепный.
– - Что это -- презерватив?
– - Маленькая штучка в револьвере. Захлопнул ее -- и щелкай курком, сколько хочешь: выстрела не будет. Так и вы, тетушка: при Иакове влюбляться в своих шарманщиков и "романсовать" -- как выражаются поляки -- можете с ними сколько угодно, но выпалить замужеством -- ни-ни! презерватив не позволяет.
Между Людмилою Александровною и Олимпиадою Алексеевною -- при всем несходстве их характеров и образа жизни -- существовала нежнейшая дружба, еще с институтских времен. Впрочем, в институте обожание Липы Станищевой было чуть не повальною болезнью. Чем тянула она к себе подруг, ни она сама, ни они не понимали; но когда Олимпиада Алексеевна и Людмила Александровна, вдвоем, вспоминали ученические годы, их разбирал невольный смех: столько глупостей делал класс во имя своего кумира...
– - Помнишь, как Нина Чаагадзе вытравила на плече твой вензель?
– - А Ольга Худая клялась, что, если я не буду ей "отвечать", выпьет целую бутылку уксусу и наживет чахотку...
– - А Юлинька Крахт вставала по ночам молиться за твои грехи.
– - И Леопольдина Васильевна оставила ее за это на целый месяц "без родных".
По окончании курса Липа Станищева, прямо из института, вошла в семью Милочки Рахмановой: сперва полугостьею-полукомпаньонкой богатой подруги, а там -- влюбила в себя самого Александра Григорьевича Рахманова, и семья оглянуться не успела, как в среде ее возликовал Исайя и в доме появилась новая хозяйка. Перемена эта ничуть не испортила отношений между молоденькими мачехою и падчерицею: разница в возрасте между ними была всего на три года. Напротив, они даже как будто еще больше сдружились, -- к великому неудовольствию старой хозяйки дома, Елены Львовны Алимовой, пожилой, упорно-девственной тетки Людмилы Александровны. Привыкнув со смерти своей сестры, первой жены Рахманова, полновластно править и его имуществом, и воспитанием Милочки, Алимова крайне неохотно уступила Олимпиаде Алексеевне свое место и влияние.
– - Чем очаровала Александра Григорьевича эта женщина?
– - изумлялась Алимова, жалуясь на свою судьбу приятельницам.
– - Поэт, эстетик, гегелианец, с Грановским был дружен, Фауста переводил, о Винкельмане сочинил что-то, и вдруг -- с великой-то эстетики -- женился на вульгарнейшей буржуазке... Это после сестры Лидии -- после красавицы, которой Глинка посвящал романсы, которой умирающий Гейне целовал руки... И хоть бы эта мещаночка была хороша собою! А то просто ronssore {Русачка (искаж. фр.).}. В любом уездном городе таких рыжих и толстощеких белянок -- по четырнадцати на дюжину. Только они не щеголяют вортовскими платьями и шляпками из Парижа, а ходят в платочках и кацавейках...
Маленькая черная кошка пробежала между приятельницами лишь в год свадьбы Людмилы Александровны. Брак ее с Верховским был неожиданностью для общества. Москва единогласно прочила молодую девушку за некоего Андрея Яковлевича Ревизанова, изящнейшего молодого человека, весьма небогатого, но с вероятною большою карьерою. Ревизанов бывал у Рахмановых чуть не каждый день, показывался с ними в театре и на балах, как свой человек... Потом вдруг точно отрезало. Ревизанов уехал из Москвы на Урал управлять делами одной золотопромышленницы, и слух о нем пропал, а Людмила Александровна, даже с какою-то необычайною быстротой, вышла замуж за ближайшего друга своего отца -- Степана Ильича Верховского. Молва обвиняла в разрыве молодых людей Олимпиаду Алексеевну, предполагая, что Ревизанов, имевший в Москве довольно определенную репутацию Дон-Жуана, обращал на свою будущую тещу больше внимания, чем могло понравиться Людмиле Александровне... Так или иначе, но года два молодые дамы оставались в натянутых отношениях. И только когда у Людмилы Александровны родилась дочь Лидия -- второй ее ребенок, -- Олимпиада Алексеевна внезапно приехала к бывшей подруге за примирением и назвалась в крестные матери. Произошло очень трогательное свидание и объяснение. Обе женщины много плакали, и дружба восстановилась. В обществе замечали только, что роли приятельниц в их дружеском союзе переменились: до ссоры главенствовала Олимпиада Алексеевна, а Людмила Александровна шла за нею "в хвосте"; после же ссоры перевес влияния и авторитета весьма чувствительно оказался за Людмилою Александровною... Олимпиада Алексеевна стала даже как будто побаиваться подруги.
III
В третье представление абонемента Верховских и Ратисовых давали "Риголетто". Пели Зембрих и Мазини. Театр был полон. В антракте Синев -- он сидел в партере -- зашел в ложу родных.
– - Здравствуйте, тетушка, здравствуйте, кузина... Ну-с, что вы мне дадите, если я сейчас покажу вам самого интересного человека в Москве?
– - Мы его и без тебя видим, -- возразила Олимпиада Алексеевна.
– - Кто же это, по-вашему?
– - Разумеется, кто: он! божественный Мазини!.. Как поет-то сегодня! А? Не человек, а музыка! соловей, порхающий с ветки на ветку!
– - Поет хорошо, -- тем не менее, тетушка, вы ошибаетесь. Если вам будет угодно взять в руки бинокль и посмотреть в первый ряд -- вон туда глядите: третье кресло от прохода, -- вы увидите человека, пред которым ваш Мазини -- мальчишка и щенок... не по голосу, но в смысле романической интересности, разумеется.
Дамы вооружились биноклями.
– - Блондин?
– - Да... длинная борода с проседью... смокинг... Да вы его сразу заметите: он выдается из целого ряда, -- недюжинная фигура!..
– - Гм... действительно хорош... и -- знаешь, Милочка, -- лицо как будто знакомое... не припомню, где я его видала?
Людмила Александровна не ответила. Стянутая черною перчаткою рука ее, с биноклем, крепко прижатым к глазам, заслоняла ее лицо: иначе Синев и Ратисова заметили бы, что Верховская сильно побледнела.
– - Матушки!
– - вскрикнула Олимпиада Алексеевна так, что на нее оглянулись из соседней ложи, -- Милочка... да ведь это он! неужели ты не узнаешь? это он!
– - Кто?
– - глухо отозвалась Людмила Александровна, продолжая смотреть в бинокль.
– - Ревизанов -- вот кто!
– - Совершенно верно, тетушка: он самый, -- подтвердил удивленный Синев, -- но откуда вы его знаете?
Олимпиада Алексеевна расхохоталась:
– - Вот вопрос! кому же и знать Ревизанова, как не нам с Людмилою? Правда, Милочка?
Она хитро прищурилась.
– - Он старый наш знакомый, Петр Дмитриевич, -- тихо сказала Людмила Александровна, опуская бинокль, -- мой отец вывел его в люди.
Синев покачал головою:
– - Не думаю, чтобы благодарная Россия поставила вашему батюшке монумент за эту услугу.