Отражение удара
Шрифт:
За «Полю» он тоже дрался. Впрочем, в этом он был не оригинален дрались все.
Потом он, как ни странно, вырос, правдами и не правдами вернулся в Москву, поступил учеником токаря на завод и проработал на нем до пенсии, став незадолго до этого знаменательного события бригадиром. Жениться он так и не собрался — возможно, помешало имя, а может быть, была для этого какая-то другая причина.
Может быть, он всю жизнь стеснялся показать кому-нибудь свои яйца они были не такие аккуратные, как у настоящего Аполлона.
Квартиру Пряхину дали в центре. Его долго обходили очередью, а потом вдруг спохватились, устыдились — так считал Аполлон Степанович; бывалые же и более практичные люди полагали, что профсоюзные боссы просто струхнули в ожидании проверки и выделили из резервного
К тому времени он уже отыскал в Москве родственников — и у матери, и у отца были братья и сестры, а у них, в свою очередь, тоже были дети, приходившиеся Аполлону Степановичу двоюродными братьями и сестрами. Между ними установилась некая видимость родственных отношений, но по-настоящему родными людьми они не стали. В редкие минуты раздражения Аполлону Степановичу казалось, что причиной тому был застарелый комплекс вины: он отчетливо помнил, как сестра матери Анна Филипповна угостила его пряником и отвела в детприемник, когда он сразу после войны рванул когти из рязанского детдома и на товарном поезде приехал в Москву. Больше он не убегал, и остальные родственники его не искали, удовлетворившись, видимо, полученной от Анны Филипповны информацией о том, что он жив.
Теперь в однокомнатной квартире Аполлона Степановича жила его внучатая племянница Светлана — семья, членом которой Аполлон Пряхин никогда не был, росла, а жилплощадь в Москве стоила фантастических денег. С переездом в его квартиру Светланы приступы раздражения стали случаться у Аполлона Степановича чаще, и он втайне радовался, что в свое время не поленился и приватизировал квартиру — так, по крайней мере, с ним никто не заговаривал о доме престарелых.
Ему исполнилось шестьдесят три года, и Светлане оставалось только терпеливо ждать смерти деда, стараясь при этом быть тише воды, ниже травы.
Что она и делала в меру своих сил и умственных способностей.
Правда, в одном они сошлись: оба были без ума от телесериала «Секретные материалы». По субботам Светлана жарила огромную сковороду подсолнухов, и они садились напротив телевизора, лузгая семечки и не отрывая глаз от экрана.
Была у них и еще одна точка соприкосновения. Если Аполлон Степанович прожил жизнь бобылем, то и его внучатой племяннице, похоже, грозила та же участь.
В свои двадцать три года она была безобразно толста, неряшлива и периодически покрывалась какой-то красной сыпью. Она много ела по вечерам, а ночью храпела так, что Аполлон Степанович, которому и без того не спалось, был вынужден покидать квартиру и часами бродить по пустым ночным улицам. Постепенно он втянулся и начал получать от ночных гуляний ни с чем не сравнимое удовольствие. Отсыпался он днем, когда Светлана уходила на работу, и никто не мешал старику покемарить вполглаза часок-другой.
Все было бы ничего, не приди Светлане в голову, что единственным препятствием на ее пути к семейному счастью является нехватка жилплощади. Пока жив Аполлон Степанович, считала она, ей ничего не светит.
Своего мнения она ни от кого не скрывала. Все до единого соседи полагали ее неблагодарной дурой, что полностью соответствовало действительности, и были целиком на стороне Аполлона Степановича. Впрочем, от моральной поддержки ему было не легче: жил-то он не с соседями, а со Светланой. Выгнать скандальную родственницу взашей у Аполлона Степановича не поднималась рука: он слишком хорошо помнил, каково ему было, когда вместо обещанного зоопарка тетушка Анна Филипповна привела племянника в приемник-распределитель. Ему было жаль Светлану, и еще он не хотел, чтобы кто-то подумал, что он мстит, Собственно, все это было не так уж страшно для человека, прошедшего через детские дома военных и послевоенных лет и большую часть своей жизни промыкавшегося по общежитиям. Как бы ни ерепенилась Светлана, она неизменно умолкала, поджимала хвост и уходила в свой отгороженный шкафом угол, стоило Аполлону Степановичу заговорить о завещании. Жить было можно, но Аполлон Степанович был недоволен: хотя
Он начал всерьез подумывать о том, чтобы продать квартиру в Москве и подыскать что-нибудь подешевле в провинции. Вырученных от продажи денег хватило бы не только на квартиру в каком-нибудь райцентре, но и на безбедную жизнь в течение нескольких лет — возможно, до самой смерти. Чем дольше Аполлон Степанович жил со Светланой, тем сильнее убеждался в том, что это, пожалуй, единственный выход. В провинцию Светлана за ним не поедет. Было немного жаль Москвы, но и тихая провинциальная жизнь наверняка имела свои преимущества.
Размышляя обо всех этих невеселых вещах, Аполлон Степанович шел по уснувшим улицам. Сверху накрапывал мелкий холодный дождик, и Аполлон Степанович раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонт.
Зонт был старый, большой, и под ним было сухо и уютно, почти как под крышей. Мимо проносились редкие машины, иногда рядом притормаживали патрульные «уазики», но, вглядевшись в одиноко бредущую под дождем фигуру, милиционеры уезжали — все они хорошо знали привычки Аполлона Степановича и давно махнули на него рукой: если за три года ночных гуляний со стариком ничего не случилось, то не случится и впредь. Да и кому он нужен в поношенном светлом плаще покроя семидесятых годов и дурацкой клетчатой кепке? Издали же видно, что взять с него нечего, кроме анализов… Тем более, что на все предупреждения и увещевания Аполлон Степанович отвечал одинаково: кому, дескать, я нужен, и вообще, чему быть, того не миновать.
И как-то всегда получалось, что он прав: три года подряд каждую ночь, невзирая на погоду, он выходил на улицу, и за три года его ни разу никто не остановил, кроме все тех же патрульных. Придраться милиционерам было не к чему: документы у старика всегда были при себе, оружия он не имел, а комендантский час в Москве, слава богу, еще не ввели. Правда, один не в меру ретивый сержант не раз высказывал в разговорах с коллегами предположение, что дед в светлом плаще просто готовит какое-то крупное преступление, а пока что приучает сотрудников милиции к тому, что он является как бы неотъемлемой частью городского пейзажа, запасаясь таким образом чем-то вроде алиби. Сержанта подняли на смех, что полностью опровергало расхожее мнение, будто в патрульно-постовой службе работают сплошные идиоты.
Время приближалось уже к трем часам, когда Аполлон Степанович свернул на Малую Грузинскую.
Ходьба утомила его, сырой ночной воздух успокоил нервы, и он чувствовал, что уснет, едва успев коснуться щекой подушки. Старательно обходя блестевшие в свете уличных фонарей лужи, Пряхин в который раз порадовался тому, что в свое время не стал терпеть светкин храп и выбрался на свежий воздух. Он чувствовал, что эти прогулки очень полезны для здоровья — не понимал, а вот именно чувствовал. Сейчас состояние его организма было даже лучше, чем три года назад: живот, как-то незаметно выросший у него годам к пятидесяти, заметно уменьшился в размерах, он перестал задыхаться при ходьбе и начисто пропали головные боли, не дававшие житья в последние десять лет. Аполлон Степанович рассчитывал протянуть еще лет пятнадцать-двадцать — конечно, при условии, что избавится от Светки, которая надоела ему, как паховая грыжа. Кому приятно жить под одной крышей с человеком, который желает тебе смерти?
«Если буду переезжать, — подумал он, — обязательно выберу город, в котором есть река, и не какая-нибудь Зловонючка, а нормальная река, в которой полно рыбы и которую нельзя переплюнуть одним плевком.
С моей бессонницей рыбалка — самое милое дело».
Мимо, приветственно мигнув фарами, проехал милицейский «уазик». Аполлон Степанович шутливо отдал честь, приложив пальцы к козырьку своей клетчатой кепки. «Уазик» фыркнул выхлопной трубой и укатил.
Потом встретился продрогший бомж Васяня, старый знакомый, которого опять выставили из подъезда, где он устроился на ночлег. Они немного поговорили о погоде и о политике. В связи с темой погоды Васяня пожаловался на геморрой, Аполлон Степанович ему посочувствовал и дал три рубля с мелочью — больше у него при себе не было.