Отражение
Шрифт:
— В школе всё нормально. Уже месяц туда не хожу. Июль, папа. Годовой экзамен по математике сдал на четыре. Четыре с минусом, но минус в журнал не заносят.
Он вышел, прикрыв за собой дверь. Только прикрыв, а не закрыв плотно, как Алексей обычно делал. Встав с крутящегося кресла, он прошёл сквозь сигаретный дым мимо окна. Открыв дверь, крикнул:
— Как мать вернётся, скажи, что пора отдать в химчистку мой синий костюм. Тот, что с эбонитовыми пуговицами. И несколько галстуков в придачу. Мне кажется, меня скоро не будут пускать в них на мероприятия, мотивируя это тем, что я пытаюсь пронести холодное оружие.
В ответ ни звука.
Алексей плотно закрыл дверь, задвинул
Который прямо сейчас выползал из своего гнезда, повинуясь руке, что вставила и повернула маленький металлический ключик.
Странно. Разговор с сыном потребовал больше сил, чем было затрачено, чтобы обаять вечером прошлой пятницы противного толстяка, который решает к кому пойдут денежки группы «Брэйнсторм». Столько сил и нервов, и ушли на какого-то сосунка!
— Ресурс не бесконечен, — шепчет себе под нос Алексей. — Если бы я так убивался на работе, я бы давно заполучил себе Арбенину. Да… самое время расслабиться. Рассла…
В ящике, за несколькими конвертами с наличностью и банковскими картами, за кобурой с травматическим пистолетом, в коробке из-под «Монополии», там, где должен лежать тугой пакетик с коксом, теперь только земля, которая совсем недавно была грязью. Почему-то Алексей моментально узнаёт её. Это была грязь с парковки звукозаписывающей студии в Марьиной роще, куда он ездил позавчера, чтобы решить проблемы, возникшие с одним из своих протеже, что напился и сломал два больших барабана (и даже это не смогло испортить Толмачёву настроение от заключённой на днях сделки). Там были чахлые кусты сирени и след шины грузовика, почему-то в единственном экземпляре, и пивные бутылки, напоминающие бутылки с посланиями в волнах взбаламученного стаей китов моря… Тёмно-коричневая грязь, с вкраплениями глины и чернозёма, сейчас она высохла и стала напоминать формой африканский континент. Таким его, должно быть, видят космонавты с борта международной космической станции.
С некоторых пор Алексей стал очень хорошо разбираться в грязи.
— Что, чёрт подери, происходит? — говорит он громко и с выражением…
Или нет. Шепчет. Грузно падает на колени, которые отзываются болезненной дрожью. Он вдруг понимает, что делал так за последние сутки уже не раз. Зачем бы взрослому, солидному мужчине падать на колени?
Например, для того, чтобы слепить лицо.
Это была очень естественная мысль, пусть и совершенно не понятная.
Ком земли из выдвижного ящика тоже когда-то был лицом. Алексей видел места, где оставили отпечатки его пальцы, чтобы обозначить губы, нос и глаза. Теперь же всё это рассохлось и стало напоминать овсяное печенье. Но не далее чем пару дней назад…
В сознании Толмачёва вспыхнуло несколько картин, сменяющих друг друга, словно слайды в проекторе. Он в своём «Мерседесе», палец на кнопке зажигания. Сейчас взревёт мотор, но мотор всё не ревёт, зато слышен незнакомый звук. Монотонный, жужжащий голос, будто перекатывающийся в длинной глотке. И ещё один, покровительственный. И ещё… и ещё… много голосов, но что они говорят не разобрать. Быть может, если придать им какую-то более осязаемую форму, всё изменится?
Один из них очень важен, но мужчина никак не может понять, какой.
Следующий слайд. Алексей выбрался из машины, бумаги из папки разлетаются по кожаному сидению. Где-то рядом орёт сигнализация, но Толмачёв не замечает. Он стоит коленями на каменном бордюре и копошится в земле. Длинные волосы цепляются за кустарник.
— Потеряли что-то? — спрашивает кто-то. Потом, ближе: — Вам помочь?
Алексей не отвечает; шаги затихают где-то на другом конце парковки. Он погружает руки в холодную, но податливую землю и придаёт ей форму человеческого лица. Сначала это что-то похоже на большой пельмень, потом — хитромудрая детская постройка в песочнице. Дёргает жухлую траву и выбрасывает прочь. Находит потерянную кем-то резинку для волос. Рядом смеются, кажется, даже фотографируют на телефон, но Алексею всё равно. Он трудится над комком грязи, как Тинторетто над величайшим своим шедевром. Ногтем обозначает надбровные дуги, лёгкими поглаживаниями пальца придаёт совершенную форму глазным яблокам. Рот почти идеально кругл, как у страдальцев на восточноевропейских барельефах, щёки впалы, а губы едва обозначены. Закончив со всем этим, Алексей указательным пальцем углубляет рот, делая его похожим на колодец, а потом, наклонившись к портрету неизвестного, ритуальной маске забытого, затерянного в лесах Амазонки народа, начинает дуть, словно надеясь таким образом сделать рот ещё глубже.
Он оставляет первое лицо и принимается за другое, стараясь сделать его похожим на эталон в подкорке сознания. Грязь дождливого лета… идеальный материал. Руки грубы и неумелы, но они точно знают что делать. По внутренним стенкам черепа будто ползают улитки.
За пустырём жилые дома, по тротуару проходит мама с коляской и дитём, которое топает следом, держась за материнскую руку. Девочка видит Алексея (Толмачёв тоже её видит, но будто краем сознания, почти не отдавая себе в этом отчёт), показывает пальцем, отцепляется от матери с твёрдым намерением составить этому странному дяде компанию.
— Это не песочница… — слышит Алексей увещевательный тон женщины. — Дядя, наверное, потерял часы… Видишь, как грязно? Подсохнет немного, тогда и будем с тобой играть…
Они уходят. Алексей заканчивает третью маску — остервенело, будто подозревая, что никто и никогда не будет больше говорить, что он потерял часы. На него станут коситься. Ускорять шаги, рискуя забрызгать обувь и одежду. Громко молчать и переходить на другую сторону улицы. Робко заговаривать, класть на землю рядом с левой его ногой в ботинке от Келвина Кляйна, приведённом в совершенно негодный вид, милостыню. Вот только смеяться не будут.
Даже самые чёрствые чувствовали, что вокруг этого сумасшедшего воздух становится неподвижным, и бездомные собаки, которые бродили вокруг, привлечённые неожиданно приятным нисхождением до их уровня двуногого, пытаясь приблизиться, натыкались на невидимую стену. Одни начинали лизать её, другие грызли, но в большинстве своём просто, скуля, отползали.
К тому времени, когда он заканчивает четвёртое лицо (делает рот поглубже, наклоняется, дует), первое начинает разваливаться. Алексей сгребает его и суёт в карман пиджака, с тем, чтобы потом переложить в ящик стола, в ту заветную коробку из-под Монополии.
Воспоминание тает.
Шатаясь, Толмачёв бредёт к шкафу-купе, открывает дверь, чтобы провести рукой по ровным рядам пиджаков, рубашек и брюк. Может, это просто сон… Но одежды в шкафу меньше, чем должно быть. Один за другим мужчина дёргает выдвижные ящики, носки и нижнее бельё рассыпаются по полу. Из последнего ящика выпадает грязной комок. Брезгливо, двумя пальцами, Алексей берёт брюки и встряхивает. Безнадёжно испорчены. На коленях пятна, в одном месте дыра, края которой испачканы в крови. Так вот откуда эта ссадина!