Отражения
Шрифт:
Съездил в Турцию, между прочим. В Анталью, которую местные богатеи превратили в некогда модный Кисловодск. Знакомился там с фантастическими женщинами, приехавшими из разных частей света, и дорогими как знаменитые марки «Феррари». Ел и пил. Пил и ел. Купался.
Сношался. Вел здоровую животную жизнь и делал все, что только пожелает его левая пятка. Чего и вам желаем. И ничто, никакое предосудительное неосторожное его поведение, никакие с его стороны неблагодарные выпады против судьбы (пробовал) не могли истребить, или хотя бы временно приостановить неуемного, ненасытного везения, пожирающего, растлевающего душу, постепенно стирающего ленью, ничегонеделанием оставшиеся человеческие черты, как на лице, так и в сердце его. Лицо, кстати, что так недавно выражало страдание масс (или за массы), расплылось в бесформенную, тестообразную массу, разгладились морщины, заплыли глаза, превратившись в глазки-щелки, уши стали меньше, зубов стало больше.
Купался в море покупной нежности: одна массировала шею, другая – пятки, а возбуждался почему-то пенис. Конечно, по сравнению с настоящими миллионерами и мультимиллионерами, которые
Так проходили годы, и прошло еще несколько лет, а точнее – сколько-то. И все годы проходили в абсолютной уверенности – во что бы ни ввязывался уважаемый игрок гражданин Мудиев, он обязательно выиграет, какие бы цифры ни зачеркнул – выигрыш падет именно на эти цифры, на какую бы лошадь ни поставил – она придет первая, какую бы женщину ни поимел, она потянет его в круг своих знаменитых, высокопоставленных любовников. Уже хотелось для разнообразия хоть раз проиграть, делал ставки наугад и намеренно глупо, нарывался на беспочвенный скандал с целью прекратить отношения с выгодным компаньоном, вкладывал деньги в гиблое дело, но вскоре выяснялось, что все находилось под контролем: непродуманная ставка давала сказочный выигрыш, необидчивый компаньон обнимал и целовал его, превращая все в остроумную шутку и давая понять, что хорошо сознает, как легко можно сорваться, ведя такой напряженный образ жизни и делая большие дела, которые по плечу лишь таким выдающимся личностям, как гражданин Мудиев, гиблое дело вдруг оборачивалось своей обратной стороной, и оказывалось, что, например, в Рязанской области, куда было отправлено пять вагонов старых носков, очень любят надевать носки с дырочками, и потому старые носки можно продавать по десятикратной стоимости новых, как антиквариат, а в Вологодской губернии, куда поехал эшелон с касторовым маслом, и дети, и взрослые просто обожают касторку, пьют ее, как аперитив перед едой. Заранее было известно – финал удачный. Это нервировало. Гражданин Мудиев чувствовал себя, как кукла, управляемая кем-то… Но кем, кем?! Клал в карман самую ничтожную денежку, словно испытывая судьбу, но тут же на улице выныривал мальчишка с какими-то билетами на лотке, стоимостью именно в ту самую ничтожную купюру, какая была в кармане несчастного Мудиева, и он, невольно купив билет, непременно что-нибудь выигрывал. Шел по улице и спотыкался о тяжелую пачку денег, сверток в газетном листе, похожий на тот, который Настасья Филипповна по наущению мрачного, истерзанного безденежьем писателя Достоевского сжигала и не дожгла до конца в камине. Он отпихивал ногой на глазах у прохожих сверток, но никто на отпихнутое не реагировал, кроме кристально честного мальчишки лет десяти, что, подхватив сверток, бежал за ним несколько кварталов, вопя при этом, как недорезанный:
– Дядя, вы потеряли!
Стало скучно жить. Все было известно наперед. Фиаско не ожидалось. Такая жизнь, лишенная живых случайностей и неожиданностей на протяжении многих лет, начинала приедаться; хотелось острых ощущений, хотелось подыхать с голоду и изворачиваться и пускаться во все тяжкие ради грошового заработка, хотелось потом и кровью зарабатывать на жизнь, напрягаться, быть охваченным со всех сторон позабытым уже невезением. Но ничего такого не получалось. И скоро гражданин Мудиев не выдержал, он стал просто задыхаться, буквально синеть и хрипеть по ночам, бурно, взахлеб дыша, лежа возле жены, которая, наевшись деликатесов, спала мирно, как бревно, что в свое время
На почве хронических удач и везения, ничем не оправданных и не заслуженных, у гражданина Мудиева началась депрессия. Он порой сутками не вылезал из постели, а пищу принимал по настоятельному, многократному требованию жены, не чувствуя никакого вкуса, как бы вкусно она его ни кормила. Да, впрочем, что еда… К жизни был потерян вкус. Он лежал, как тень. Тогда деньги под разными неправдоподобными предлогами стали приносить ему домой. Он выл, рвал на себе волосы, впадал в дикую истерику, или, наоборот, в тихую депрессию, и чем хуже он себя чувствовал в подобной атмосфере, тем больше сыпалось на него всяческих благ, в основном в виде денежных знаков, ан которые, как теперь выяснилось, можно было купить все, кроме душевного равновесия и спокойствия.
Жена благоразумно распоряжалась материальными благами, прятала, откладывала, отсылала родителям, помогала всем родственникам, нуждавшимся в помощи, клала в надежные международные банки, подстегиваемая пророческой мыслью, что когда-нибудь у гражданина Мудиева поедет крыша и он, вполне возможно, захочет сжечь все накопленные денежные знаки, как в свое время Гоголь сжег второй том своей знаменитой поэмы. Ей время от времени снился один и тот же сон: муж, став на корточки, лает на прохожих, а она привязывает его за поводок к перилам на улице возле витрины, чтобы самой зайти в магазин за покупками. Как-то она, когда гражданин Мудиев был в более или менее нормальном настроении, рассказала ему свой короткий, повторяющийся сон. Он выслушал внимательно и спросил:
– На мне был ошейник?
– Не только, – хотела успокоить его жена. – Еще много-много медалей с разных выставок.
– Но ошейник был? – нетерпеливо отмахнувшись от знаков признания своей породистости, странно настойчиво стал уточнять гражданин Мудиев. – Был?
– Был, – виновато подтвердила жена и торопливо добавила. – Но не я надевала.
– Ладно, – обречено произнес он и впал в свою обычную меланхолию.
Кстати, обещанный женой ребенок так и не был зачат и произведен на свет по многим причинам: то по независящим от гражданина Мудиева, то именно от него зависящим, и то же самое насчет жены.
И вскоре, когда везение и удачи, успехи и выигрыши окончательно приперли гражданина Мудиева к стенке, готовые теперь загрызть до смерти, он вышел из дому. Посидел в сквере на скамейке под теплым весенним солнышком, чувствуя, как тепло становится макушке, а когда поднимался, зацепился брюками за гвоздь в скамейке и порвал штаны на заднице, на самом видном месте. Так с порванными брюками, из прорехи которых выглядывали белоснежные трусы, он шел по улице, никого и ничего не замечая, погруженный в свои невеселые думы, погруженный в былое, как Герцен. Но в отличие от писателя, он принял решение.
Старая квартирка пустовала, он не продавал ее, не было в том никакой необходимости, а оставил за собой и в пору разгульного веселья бесшабашных дней приводил сюда знакомых и малознакомых женщин. Он вошел, и давно не проветриваемая квартира дохнула на него затхлым, застоявшимся воздухом, будто под полом сдохла крыса. Он поставил на стол кухонный табурет и с петлей в руках поднялся к люстре, снял ее бережно, словно теперь это имело какое-то значение, и так же бережно, сойдя со стола, поставил на пол, в углу комнаты. Потом, не выпуская из рук веревки, снова вскарабкался на стол, оттуда – на табурет и приладил петлю к крюку на потолке. Просунул голову в петлю и вспомнил свой первый опыт много лет назад: тогда болел и сверлил зуб, приумножая нежелание жить от постоянного, убивающего невезения, сейчас – болит душа, приумножая нежелание жить от нечеловеческих удач, какого-то невероятного, страшного, ничем не оправданного, необоснованного везения, устрашающего, жуткого успеха. Нет, нет, это надо было прекратить, положить конец. Он отпихнул табурет ногами и попал в зеркало обновленного трюмо, зеркало бесшумно распалось, рассыпалось на его глазах, заложенные от удавки уши не слышали звуков, петля захлестнула горло и продолжала сжимать его, тем не менее, на миг неясное чувство мелькнуло в душе, что, кажется, что-то изменилось… зеркало… осколки… это что-то напоминало далекое… из той жизни… Но было поздно что-то думать и вспоминать – петля все туже сжимала горло, пока неопытный висельник сучил и дрыгал ногами, раскачиваясь в воздухе, как паяц, стремившийся рассмешить публику, судорожно вцепившись руками в веревку, затянувшуюся (как эта жизнь, как эта жизнь…) вокруг шеи, но на этот раз петля впилась накрепко, и так же крепко и добротно был вбит крюк в потолок, и, покачавшись еще немного, он остался висеть недвижим. Умер.
В самое свое последнее мгновение на земле он вдруг вспомнил голос, много лет назад приказавший ему: «Встань!», когда он лежал на мокром от дождя асфальте под самосвалом, в надежде, что грузовик переедет и положит конец его мучениям: и прожитые с той минуты годы были заполнены страшным, нечеловеческим везением, каждый прожитый миг тех лет был наполнен жутким, сводящим с ума, непостижимым везением, и сейчас, пока не покрылось мраком небытия его сознание, он внезапно пронзительно догадался, понял вдруг, чей голос поднял тогда его из-под колес тяжелого грузовика, заставив надеяться, заставив жить дальше, чтобы в итоге глумиться над ним и издеваться, доказывая что-то свое, темное, пугающе мрачное, чему никто из людей не мог бы поверить. И он жил дальше. Но это была не жизнь, не настоящая жизнь, это были лишь отражения, на первый взгляд – счастливые, радостные, веселые, как в искажающем зеркале, вернее, искажающем в лучшую сторону, отражения той реальной жизни, в которых нельзя было жить по-настоящему.